Наконец-то капюшон упал с головы Дарии! Светлые, вьющиеся, легкие, будто золотистая пряжа, волосы разметались по ее плечам, спине, реяли, словно живые нити, в воздухе и тянулись к черным волосам Аретино, который припал к губам Дарии таким поцелуем, словно не намерен был прерывать его ни в этой жизни, ни в будущей.
Цецилия протестующе вскрикнула – но тут же новым сильнейшим рывком была выволочена из комнаты и удержалась на ногах лишь потому, что успела ухватиться за портьеру.
Она с яростью оглянулась на Луиджи – но при виде этих черных, сплошь заливших глаза, безумно расширенных зрачков ярость ее уменьшилась, ибо Цецилия поняла, что Луиджи сжигают те же ревность и похоть, которые испепеляют сейчас и ее. Если бы он был другим… если бы она была другой… возможно, они сейчас нашли бы мгновенное, опустошительное успокоение, слившись прямо здесь, на мраморном полу, но… но ничего им не дано было изменить ни в своей, ни в чужой судьбе, а потому они только и могли, что смотреть, как вершится этот неистовый, всепоглощающий поцелуй.
Аретино не обнимал Дарию – только целовал ее, но пальцы его, то сжимающиеся в кулаки, то нервно распрямляющиеся, выдавали, какие судороги пронзают его тело. Но он не двигался – он был покорен, покорен ее пальцам, которые, сначала путаясь, а потом все более проворно распускали шнуровку его гульфика, выпуская на свет напряженное, готовое к неистовой любовной битве естество.
Оказывается, предыдущая ночь все-таки не прошла для Троянды даром!
Звезда, с небесной вышины
Упавшая в камыш,
Вся содрогается, как ты,
Когда на мне лежишь… [22]
Шепот, легкий, как вздох, коснулся слуха Троянды, и она вновь содрогнулась в сладостной, почти мучительной истоме.
Она и впрямь была распростерта на груди и животе Аретино, а ноги ее еще сжимали его бедра, и тела их были соединены. Стояла жара, нестерпимая жара, да к тому же любовники не размыкали объятий целую ночь, и тела их были мокры от пота. Но Троянде казалось, что это из сердца ее, сквозь все поры тела, сочится бесконечная любовь и нежность, которая переполняла ее и порою становилась почти нестерпимой. Любовь к этому человеку, бедра которого она все еще стискивала коленями так, что сладостная ломота отзывалась во всем теле…
Троянда чуть повернула голову и коснулась губами черной курчавой поросли на груди Пьетро. Волоски были соленые, и Троянда улыбнулась, медленно, сонно бродя пальцами в густых завитках. Тело Аретино так густо покрывала шерсть, что иногда распаленной Троянде чудилось, будто с нею любодействует не совсем человек, а не то зверь, не то божество. Пожалуй, и то, и другое, и третье, потому что Аретино явился ей всем сразу. Троянда прежде и вообразить не могла, что такое бывает на свете…
Да что, собственно, она вообще знала?! Теперь Троянде казалось, что вся ее прошлая жизнь имела смысл лишь постольку, поскольку она выучила в монастыре классическую латынь и древнегреческий язык – как выяснилось, для того, чтобы запоем читать книги из роскошной библиотеки Аретино. Это было очередным открытием (да вся ее жизнь теперь состояла из открытий!) – узнать, что книги могут описывать не только жизнь святых, но и каких-то других мужчин и женщин, чье призвание заключалось в служении не богу, а любви.
Гомер, Сафо, Анакреонт, Овидий, Гораций, Феокрит, Феогнид… Троянда читала их книги без устали, сначала с перехваченным горлом, оттого, что совершает смертный грех, но очень скоро боязнь сменилась восхитительным чувством свободы. Так вот, оказывается, что такое настоящая жизнь!
Монастырь? Но теперь она уже не вспоминала о нем, разве что изредка Гликерию, суровую, но такую добрую к ней. Матери своей Троянда не помнила – иногда всплывали в памяти ласковые светлые глаза, глядевшие словно бы мимо, затуманенные какими-то тайными мыслями; легкая, небрежная улыбка… И это было все, что она помнила из своего прошлого. Гликерия говорила девочке, что обе они родом из далекой огромной страны, называемой Россия, но в памяти Троянды это слово было прикрыто непроницаемой завесой ужаса, сквозь которую иногда брезжили очертания ледяного зимнего леса, долгого, мучительного пути, мрачного взгляда чьих-то черных глаз… страх, вечное желание куда-то спрятаться от этих ненавидящих глаз… больше она ничего не помнила – вернее, боялась вспоминать. Гликерия сперва пыталась расспрашивать, но девочка заходилась в мучительных рыданиях, едва удавалось вызвать в памяти хоть какой-то образ ее прежней жизни, вот старая садовница и отступилась, мудро рассудив: господь наверняка знал, что делал, когда прикрыл сознание ребенка завесою беспамятства. Со временем Дария и вовсе перестала размышлять о своем прошлом. «Россия», «мать», «дом» – это были только слова, не наполненные никаким значением. Жизнь она привыкла исчислять с того мгновения, когда среди мягкой тенистой зелени монастырского сада увидела морщинистое смуглое лицо Гликерии… но теперь она поняла, что ошибалась. Жизнь началась для нее с той минуты, когда высокий синьор в алом камзоле – ее Пьетро – взял Дарию за руку и припал поцелуем к ладони.
Так вот зачем страдала она в детстве, зачем изнывала от неосознанной тоски в монастыре, зачем была соблазнена дьяволом и покинута богом! Судьба уготовила ей эти испытания на пути к счастью, которое, оказывается, можно обрести только в объятиях этого мужчины.
Обеты и молитвы Троянда-Дария стряхнула с себя, как изношенную одежду. Но если бы кто-то вздумал упрекнуть ее за это, она нашлась бы что ответить. Да, бог первым предал ее верность, когда позволил дьяволу изнасиловать ее. Что проку служить повелителю, не могущему защитить рабу свою? И за что, за что она была отдана на растерзание чудовищу, развратившему ее?..
Впрочем, обида на небеса быстро проходила. Троянда любила размышлять и исследовать сцепление событий и потому не могла не понимать: одно вызвало другое, и ежели бы дьявол не овладел ею в ту роковую ночь, она закончила бы дни свои в монастырской скуке, так и не узнав Аретино! При одной только мысли о том, что их дороги никогда не пересеклись бы, Троянда начинала сожалеть, что бог не отступился от нее еще раньше. Бедняжка, она лишь подтверждала своим примером чье-то мудрое изречение: только глупцы думают, что ряса и чепец – это неизлечимая болезнь, женщина всегда остается женщиной, а плоть – плотью. Она любила – впервые, она познавала мужчину – впервые, а значит, любовь и познание любви случились в мире впервые со дня его сотворения.