«Это нужно перебить сном и забыть», – подумала Карина.
Пространство крошечного щитового домика, состоящего из одной комнаты, сначала было темно-серым, потом посветлело. Еще немного, и сквозь неплотные ставни начнут пробиваться солнечные лучи. К этому моменту нужно сжаться, спрятаться, исчезнуть, чтобы самой не чувствовать ни биения сердца, ни жжения в глазах, как будто слезы вытекли, а их соль осталась. Светлана провела руками по волосам. Густым темно-рыжим волосам, заплетенным в две толстые косички, стянутые аптечными резинками. Их пора вымыть. Они кажутся ей одним застывшим колтуном. Вымыть – это сделать над собой страшное усилие. Она не может с этим справиться уже… может, уже неделю? Или больше? Она давно не считает дни.
Она заставила себя сесть, отбросив одеяло, нащупать ногами, не глядя, комнатные тапки, потому что смотреть на то, что осталось от ее ног, невозможно. Она удивляется, что способна ими ходить, этими косточками, обтянутыми кожей. Все-таки решилась, встала и пошла в маленькую ванную. Включила бак-обогреватель, медленно почистила зубы – это было еще больно, но не так, как раньше. Стянула большую мужскую майку, которая скрывала ее тело полностью, расплела косы, встала под душ. Ей удалось вымыть голову, помыться, ни разу не взглянув на свое тело. Но она теряла сознание от усталости. Выбралась из ванны с трудом. Вытиралась из последних сил. Вернулась в комнату, села на кровать, взяла с тумбочки гребенку с редкими зубьями – ее волосы трудно поддавались щеткам – и причесалась. Опять заплела косички, стянула резинками. Откинулась на спинку деревянной кровати, отдохнула, собиралась уже влезть под одеяло, но тут вкрадчивый солнечный луч вдруг осветил деревянный овал на столе у окна. Это было перевернутое зеркало.
На это понадобилось, наверное, полдня. Светлана остановила часы, поэтому не знала, сколько времени прошло. Но она сделала, наверное, двадцать подходов к этому зеркалу и возвращалась ни с чем. Точнее, с твердым желанием спрятаться под одеяло. И все-таки она сделала это. Никому не расскажешь, какое это невероятное преодоление – просто посмотреть на себя в зеркало. Первый раз. После всего.
Это был ужас – то, что она увидела. Она пошатнулась и чуть не выронила довольно тяжелое зеркало из рук. Раны и шагреневая кожа в глубоких морщинах – все, что осталось от ее лица. Она уже не помнила, какой была раньше. Только огромные глаза удивительного орехового цвета с зелеными искрами, которые освещали радужку, как драгоценный камень, – только они были ей знакомы. Она смотрела, искала в них ответ. Больше ей советоваться не с кем. И глаза мрачно говорили: да, можно только умереть. Все кончено. Невыносимые страдания не до конца раздавленной бабочки не нужны ей и не видны миру. Никто ничего не заметил и никогда не узнает. Что ее, живую, уже убили, а она никак не придумает, как прекратить эти муки.
Светлана положила зеркало, опять деревянной поверхностью вверх, добрела до кровати, задыхаясь, стараясь не дышать глубоко – так болела грудь. Все. Наконец она лежит, и мысли тонут в тяжелом, вязком сне. Все в тысячный или миллионный раз повторится, потом перейдет в полный провал, который хорош уже потому, что это остановит бесконечное решение одной и той же задачи: как все это прекратить? Как умереть бессильному, беспомощному человеку, которого зачем-то продолжает истязать жизнь? Если это так называется.
Она почти уснула, когда рядом на тумбочке зазвонил телефон. Она не шевельнулась. Она никогда не отвечает. Ей сюда может звонить только он. Ей это безразлично. Прошло то время, когда она горела и дрожала от высокой температуры и боли. Когда смотрела на принесенные им шприцы, ампулы, бутылочки с препаратами и думала, что сможет что-то вонзить ему в висок или сердце и убить не столько силой удара, сколько силой ненависти. Сейчас ей все равно. Пусть он остается на той земле, на которой не будет ее. Засыпая, она вдруг вспомнила стихи, которые кто-то ей прочитал. Очень давно. До всего.
Я придумал это, глядя на твои
Косы – кольца огневеющей змеи,
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
Это стихи Гумилева. Тогда это очень подходило Свете. Она была красивой. Кто это ей читал? Она забыла. Все настолько перепуталось, что ей кажется, будто это он, ее убийца, это читал… Она спит.
Серая «Тойота» проехала по безлюдной деревенской улице, потом протряслась по колдобинам большого холма – так утрамбовалась под колесами весенняя грязь, только теперь колдобины покрыты зеленой травой и листьями подорожника. За холмом – чахлые деревья и уже не дорога, а неровные тропинки, бурьян, несколько полуразвалившихся заброшенных домов, потом – новый высокий бетонный забор, обитый жестью. Он вышел из машины, открыл своим ключом очень серьезный замок на воротах, вернулся, загнал машину во двор, закрыл ворота изнутри. Не на задвижку, которая была, а опять на замок. К совсем новому, почти игрушечному щитовому домику он шел медленно, как будто к его большим, тяжелым ногам подвесили гири, а небольшие пакеты в крупных руках оттянули массивные плечи. И лицо у него было крупное и неподвижное, как высеченное из камня. В школе девчонки дразнили его «кирпичом». Потом он понял, что нравится женщинам. Невыразительность его лица казалась им мужественностью и силой. У порога дома он поставил на ступеньку пакеты, достал ключ от входной двери. Перед тем как открыть, он всегда медлил. Его лицо, как всегда, ничего не выражало, а сердце начинало колотиться так, что казалось, он слышит этот стук. То был панический страх. Он начинался у этого порога уже столько дней. Он боялся, что войдет, а ее там нет – как-то выбралась. Он боялся, что войдет, а она мертвая. Он просто ее боялся.
Он достал носовой платок и вытер взмокший лоб. Невозможно поверить, что он попал в такой переплет. Он, Андрей Панин, который самому себе казался абсолютно простым, прямолинейным, может, даже туповатым. Андрей, который собирался прожить прямую, понятную жизнь. Когда он понял, что она у него не получилась? Давно. Задолго до этой беды, из которой, похоже, ему уже не выкарабкаться. Он не знает как…
Андрей открыл дверь, тихо вошел, оставил пакеты в крошечном холле. Открыл дверь единственной комнаты, вошел и посмотрел на кровать. Она лежала лицом вниз, руки обнимали подушку. Он никогда не видел таких тонких, истощенных рук. Эта болезнь, это его преступление – что с этим делать?.. Толстые, короткие косички темного золота были нарядными, как у куклы. Она только здесь стала заплетать волосы в косы. А раньше, до всего, ходила по улицам, сверкая яркой пушистой головой, поражая цветом огромных глаз, каких не было больше ни у кого, легко улыбаясь при встрече, такая безмятежная, недостижимая… Он даже не смел ее тогда желать. Она была моложе его сына, он любовался ею много лет, смотрел, как она взрослеет. Цепенел, чувствуя себя грузным и старым исполином. Света так и осталась миниатюрной к своим девятнадцати…
Как? Она же не может лежать лицом вниз! Ей так больно! Она не шевелится уже минут десять! Это случилось!
Андрей бросился к кровати, легко перевернул ее на спину. Ох… Она открыла глаза. Посмотрела, как всегда, мрачно, но уже без ненависти и вопроса. Она теперь все для себя решает сама. Что-то решает…