– Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?
– Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.
– То есть не скажешь, да?
Я покачал головой:
– Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь – вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.
– А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.
Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:
– Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?
– Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, – это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.
– Видишь, все-таки это тебя раздражает.
Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.
– Не раздражает.
– Ты говоришь, что IQ – это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?
– Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.
Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.
– Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.
– Случайно вырвалось.
Темплтон красноречиво посмотрела на меня:
– Ну да, конечно!
– Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.
– Во всем мире столько денег нет, Уинтер.
– Да, тут ты права, – засмеялся я.
– Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?
Я прекратил смеяться и покачал головой:
– Нет, она умерла несколько лет назад.
– Мне очень жаль.
– Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.
– А ты?
– Я стараюсь, – я соединил пальцы рук и выпрямил их. – Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?
Темплтон задумалась на секунду и спросила:
– Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.
– Расскажи, в чем же смысл этой песни?
Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:
– Ты же гений, ты мне и расскажи.
– Ну, фанданго – это испанский танец. А колесо – акробатический элемент.
Темплтон игриво ударила меня по руке:
– На некоторые вопросы ответы не нужны.
– На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.
– Просто молчи и играй.
Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.
– Наверное, это глупый вопрос, – начала она, – но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?
Я покачал головой.
– Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!
– Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.
– Не знаю, могу ли я верить твоим словам.
Мне стало смешно.
– Пойдем найдем столик.
Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.
Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.
– Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? – спросила она.
– Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется – каким бы невероятным оно ни было, – будет ответом.
Темплтон была непреклонна.
– Как ты узнал, Уинтер?
– У него висят фотографии машин на стене в офисе.
– У него там какие только фотографии не висят!
– Это правда, – согласился я. – Там была его яхта, средиземноморская вилла, скаковые лошади. У Дональда Коула нет ни единой квалификации – ни одного диплома, сертификата, ученой степени. Из-за его происхождения маловероятно, что нобелевские лауреаты или президенты США выстроятся в очередь для совместной фотографии. Значит, эти фотографии – просто альтернатива стене «имени меня», на которой у большинства людей висят дипломы и сертификаты. Для Коула успех определяется его статусными приобретениями, и он желает выставить их напоказ. Ты заметила семейные фотографии?
– Да, на рабочем столе.
– Ты заметила, что они обращены лицом к нему? Что их тяжело рассмотреть?
– Ну, значит, у него все по фэн-шуй. В чем подвох?
– Он хочет, чтобы весь мир видел его статус, но не его семью. Он чувствует необходимость защищать свою семью, хочет, чтобы его близкие были рядом с ним, были в безопасности.
– А какой отец этого не хочет?
– Ты удивишься. Возьми, к примеру, моего отца. На первый взгляд, он казался идеальным отцом, но сотри защитный слой – и увидишь психопата. Он, не задумываясь, убил бы мать или меня, если бы потребовалось.