Милован, то и дело кашляя, брел, по обыкновению своему, молча, и Булыцкий решил не отвлекать его, полностью сосредоточившись на дороге, дивясь знанию пути своего сопровождающего. Его непривыкшему глазу все вокруг одинаково было, а бородач знай вышагивал вперед, время от времени чуть меняя курс да натужно откашливаясь. Да в общем-то и не хотелось по морозу такому глотку рвать, пытаясь докричаться до мужика. Застудишь, чего доброго, себя или еще хуже – и без того вечно дохающего товарища, вот тебе и конец в снегах этих непролазных. Так и прошел первый день их путешествия, выведший путников на плотно укатанный полозьями путь. Быстро сориентировавшийся в пространстве Милован махнул рукой, указывая направление.
– Ну не собьемся теперь. А даст Бог, люд торговый повстречаем. Пошли, – махнул он рукой, выходя на дорогу.
Пенсионер с готовностью пошагал следом. Впрочем, в этот день им не повезло: дорога словно повымерла. Ни одного попутного обоза так и не повстречали. Все больше навстречу.
Гремя бубенцами, небольшие черные косматые лошаденки уныло тащили деревянные сани, подобно змеям огнедышащим выплевывая клубы пара. Останавливаясь на несколько мгновений, чтобы перекинуться парой-тройкой слов с купцами, провожатый снова двигался в путь. Остановились, когда уже солнце коснулось верхушек елей. Милован, следуя каким-то только ему известным знакам, просто свернул с дороги и углубился в чащу. Впрочем, ненамного. Лес расступился, открывая раскорчеванную площадку, на которой уже потянулись в небо молодые елочки. Оглядевшись по сторонам, мужик двинул прямо к огромному сугробу, в котором преподаватель ни в жизнь бы не угадал жилое помещение.
А Милован между тем вел себя как хозяин. Отыскав дверь, он без стука распахнул ее и решительно вошел внутрь. За ним же последовал и Булыцкий. Кромешную тьму распороли яркие всплески – то Милован, достав огниво, принялся разводить огонь. Грозные силуэты продавленной крыши да покосившихся стен вынырнули из темноты, буквально набрасываясь на визитеров, так бесцеремонно нарушивших их покой. Еще немного времени, и язычки пламени с треском набросились на предусмотрительно захваченные с собой дровишки, наполняя помещение ощущением тепла и уюта. В их неверном свете стало понятно, что землянка хоть и заброшена, но в ней, случается, кто-то останавливается. По крайней мере, у одной из стенок ютилась целая горка поленок, а подломившиеся бревна кровли кое-где были подперты или даже заменены на более свежие, чтобы остановить дальнейшие разрушения.
– Четыре зимы назад тому хозяева ушли, с тех пор люд лихой да путники останавливаются здесь.
– А чего ушли-то? – поинтересовался Булыцкий, но его сопровождающий, занятый разведением огня, не ответил.
Огонь вдохнул жизнь в покинутую землянку, наполнив ее теплом и светом. Прижавшись спина к спине, путники молча думы свои думали. Уже скоро Булыцкого сморило, и он начал клевать носом, а после и вовсе заснул. Проснулся от того, что затекли мышцы. Непривычный к тому, чтобы спать сидя, он попытался сменить положение, но заприметил, что Милован как загипнотизированный сидит у костра, глядя прямо на пламя.
– Милован, – окликнул его старик, но тот даже не пошевелился. – Милован! – уже чуть громче позвал преподаватель.
– Чего тебе, чужеродец? – неохотно отозвался тот.
– Отдохнул бы.
– Успею, – мрачно отвечал тот, явно не желая вести беседу дальше. Булыцкий настаивать не стал. Тем более что, как ему казалось, Миловану все равно нужен собеседник, и рано или поздно тот заговорит. Оба молча сидели, глядя на огонь да слушая пение волков. – Мой дом это был. Жена, ребятишки. И ладно все было, пока людишки лихие не осмелели. При Калите [25] , говаривают, повырезали их всех, так что сидели ниже травы тише воды… А как Богу душу отдал князь, так и осмелели. И путь для них торговый рядом, что мед сладкий. И на руку им же, что у Дмитрия Ивановича нынешнего забот невпроворот.
Я тогда тоже в порядье [26] бывши с сыном боярским Аникитой. Землю пахал да жил с того. И как-то прислал за мной Аникитка, так я и в Москву поехал. А как вернулся, так и застал только что дом пустой… Лихие люди здесь местечко обжили. Я тогда руками их голыми рвать готов был, да повременил. Сам к ним притерся: «Научите, мол, промыслу вашему». Больше года разбойничал, пока не узнал, кто души моих сгубил… Потом уже никого не пощадил. Как моих тогда не щадили.
Как с последним душегубом поквитался, побрел куда глаза глядят, да и набрел на селение Калинино. Мне чего: рукастый, смекалистый и в меру лихой. Все шутя ладилось, да вот тоска заела скоро; сидишь сиднем на одном месте. Думал лета дождаться да в Москву податься, да тут на тебя набрел посреди чащи.
– А в столицу тебе на что?
– В дружинники пойду, – мрачно отвечал Милован. – Или к кузнечным.
– А меня зачем тогда ведешь? Москва так в другую сторону?
– Я на своем веку душ сгубил достаточно, – мрачно глядя на растекающиеся по дереву язычки пламени, отвечал тот. – Может, грешки решил замолить перед Всевышним.
На том разговор и закончился. Милован половчее поправил тлеющий в кострище пень и, поглубже закутавшись в тертый зипун [27] , повернулся лицом к стенке. Чуть подумав, его же примеру последовал и Булыцкий. Впрочем, в этот раз заснуть не удалось. Леденящие душу волчьи молитвы отбили всякий сон. И хотя дверь была надежно подперта, непривычному к таким звукам Николаю Сергеевичу было очень не по себе; не спасали даже лежащие рядом лук, кизлярский ножичек да электрошокер. Хотя через пару часов усталость взяла свое, и мужчина погрузился в дремоту.
Проснулся и тут же почувствовал запах жареного мяса. То Милован, поднявшись раньше Булыцкого, уже успел сходить в лес и разжиться дичью.
– Просо подчистить всегда успеем, – здраво рассудил он.
Позавтракав, они двинулись в путь. Тело, отвыкшее от подобных нагрузок, да еще и толком не отдохнувшее после перехода прошлого дня и сидячей ночи, отозвалось болью в суставах да неприятной «ватностью». Так что пришлось какое-то время «раскочегариваться», прежде чем удалось выйти на вчерашний ритм. Впрочем, и Милован оказался человечным провожатым – дал время, чтобы прийти в себя.
– Ох, и крепок ты, чужеродец, – в очередной раз остановившись, чтобы дождаться спутника, усмехнулся мужик. – И мочи уже нет, а все прешь себе и прешь!