– Отблагодарю! Вот те крест, – перекрестился тот.
Поднявшись на ноги, молодчик медленно напялил на себя манатки и, покачиваясь, двинул к дальнему костру.
– А ну-ка, дай, – заинтересовался Дмитрий Донской, тыча пальцем в смятые треники, так и болтающиеся на руке у преподавателя. – Ведь и верно, диво дивное.
– Ну, – замялся тот в ответ, – исподнее это.
– Покажи-ка, – потребовал тот.
– Может, не надо, – замялся тот. – Оно же того… смердящее.
– Давай сюда. Тут и разберемся. – Пенсионер нехотя протянул манатки.
– Чудно, – держа двумя пальцами штаны, пробормотал тот. – И ладные, и дельные, – и так и сяк разглядывая «тормоза», бормотал муж. – А это что за невидаль? – поднимая выпавшие боксерки, поднял он глаза. – Ох и смердят!
– Исподнее, – словно нехотя буркнул в ответ пенсионер. – Совсем исподнее. Боксерки. Трусы. Ну, белье нижнее, – попытался пояснить он, видя замешательство собеседника. – Причиндалы срамные прятать.
– Чего срамные? – посмотрел тот в упор на пожилого человека, но тут же, сообразив, расхохотался. – Ох и чудной ты! А вещичка ладная, – насмеявшись, продолжил тот. – Бабам так и польза одна!
– Бога не гневи, князь, – смиренно отвечал Сергий.
– Есть поучиться чему у тебя, чужеродец, – довольно заключил Дмитрий Иванович. – А теперь – почивать. Завтра рано утром – в путь.
Уже до монастыря добравшись, как футболист, гол забивший, подскочил пенсионер, на лету снег с разлапистой еловой ветки сшибая: «Йес!!!»
– Ты чего, чужеродец, умом тронулся, что ли? – опешил от неожиданности повсюду теперь рядом следовавший Милован.
– Да ну тебя, – отмахнулся преподаватель. – Пошли в келью!
В келье еще долго дрожь била его, сначала от холода. Пока суть да дело, огонь в очаге погас, а коль скоро все в суетах и заботах день провели, так не наведывался по кельям никто и за «очагом» никто и не смотрел. Так что, пока Милован возился с огнивом, оживляя пламя в чреве выстуженной кельи, Булыцкий на заметку и принял: надо бы навыки обновить да печи начать складывать, хоть бы из камня. Оно, понятно, много печей не сделаешь: куда там камней столько напастись, но технологию припомнить да с раствором определиться – какой лучше использовать. Да и диво ведь. Так пускай Сергий благословит. Получится – уже прорыв.
Потом заснуть не мог: уж больно впечатлила его встреча с князьями. И как историка, и как человека. Ворочался, места не находя: все грезил, чего бы еще такого рассказать гостям эдакого, чтобы убедить в правоте своей, да за мыслями этими и заснул.
Проснулся, когда уже яркие солнечные лучи стрелами косыми исполосовали полумрак кельи. Подскочив с топчана, пожилой человек бросился к двери.
– Проспал ведь! – чертыхаясь, вывалился он на улицу и тут же зажмурился от того, что яркий свет пребольно резанул по глазам. Малость попривыкнув, как был – без зипуна да шапки, – бросился он в церковь, там рассчитывая встретить Сергия. Он не ошибся: там, внутри, негромко переговариваясь о чем-то своем, уже находились настоятель и Милован.
– А, чужеродец, заходи, – приветствовал его старец. Потом что-то негромко сказал Миловану, и тот, перекрестившись, удалился, оставляя Сергия наедине с Булыцким. – Понравился ты князю, – деловито разжигая лампадку, сообщил он. – Сегодня рано утром наказ тебе велел оставить: плоды твои диковинные чтобы не забыл.
– Не скажешь по нему, – проворчал тот в ответ. – А плоды дам, как и обещал, – помолчав, добавил он. – Не поверил же князь мне, так ведь? – подняв глаза на собеседника, спросил Николай Сергеевич.
– Княжество не дар и не награда, – помолчав, негромко отвечал тот. – Бремя то великое. Не каждому и под силу. И дается не каждому. Сам бы хотел покняжить?
– Я? Не. Храни Бог от такого счастья! – содрогнулся старик, вспомнив события последних лет: тут в семье едва-едва уладил все, да и то, пока Зинаида жива была. Вон в школе, что в Московском княжестве: вокруг враги, не знаешь, с какой стороны цапнут. Со всем этим сладить – беда одна, а тут на тебе – княжество.
– То-то и оно, – спокойно заключил Радонежский. – Князь дозволит мальцов обучать. Княжонок до наук охоч, да и Закон Божий знать надобно ему. Но то – по весне, и не ранее.
– Правда? – не поверил Булыцкий.
– Истина, – статно кивнут тот.
– А почему не сразу?!
– Князю ты хоть и люб, да не доверяет он тебе пока так, чтобы сына отдать своего.
– Твоя правда, – чуть подумав, согласился тот. – Я бы тоже не отдал.
– Ты хоть и уперт, да толк есть в тебе.
– Благодарю тебя, отче.
– Я тебе верю, так и ты сделай так, чтобы поверил тебе Дмитрий Иванович. Бог да молитвы мои, да братия моя – в помощь тебе.
– Благодарю тебя, Сергий. Сделаю, что в силах моих!
– Бога благодари, – улыбнулся тот в ответ. – Все в руках его. – Ничего не ответил преподаватель, да лишь поклонился в ответ.
Все чаще задумываться он начал о том, что все-таки есть кто-то или что-то там, наверху, что направляет, руководит и… поучает, что ли? Не подобрал пока слова нужного. И чем дольше, тем сильнее в нем крепла мысль эта. Крамольная, конечно, с точки зрения воспитания советско-комсомольского, где человек себе сам хозяин. Творец будущего! Мир построим и так далее и тому подобное! А вот теперь сомневаться начал. Особенно в последние годы: все сравнивал между собой и другими, кто там да чего настроил.
Сначала оно, конечно, зависть брала, глядя на коллег своих да окружающих. Должности, деньги, статусы, благополучие, машины да дома. Желчью заливался, из окон пошарпанного кабинета на них глядя. В лихие-то времена особенно. А потом поостыл. Хватило ума подметить, что за благополучием показным кроются боль, обиды да беды бесконечные; и цена всем этим «погремушкам» – в семьях разлады да одиночества полные. Вроде как в толпе: оно и народу вокруг пруд пруди, да только всем от них чего-то надо. Только брать да просить прилипалы такие горазды. Давать – ни в жизнь!
Вот тогда и возрадовался он своему счастью незатейливому: квартира, семья крепкая, дачка, занятие любимое, работа с пацанами. Так, мало-помалу, и наладилось все. Дети повыросли да устроились неплохо. Семьи крепкие, достаток в домах. Хоть и не на «Мерседесах» ездят, и наплевать им на это. А случись чего – приедут, помогут. Об одном жалел: что в комсомольском духе воспитывал, хотя бы правильней было, как прабабка поучала. Да оно только сейчас видно стало. Тогда-то и не думалось об этом. Опять же уважение и авторитет среди молодежи, среди тех даже, с которыми по вечерами в переулках ночных лучше не встречаться.
Оно незаметно вроде было все это, пока лихо не нагрянуло: гопнули его по вечеру да отмудохали за то, что за портфель с зарплатой свой бился, как за жизнь собственную. И что вы думаете, кто первым на выручку пришел? Участковый, милиция? А вот нате, выкусите! Неблагополучные на помощь бросились! Те самые, с которыми тетешкался он уже тогда больше года, да ученики его! У кого родственники в больничке работали, куда положили Николая Сергеевича, так там живо появилось все необходимое. И передачи потоком шли, да так, что на всю палату хватало. А потом в палату приволоклись отмудоханные «ночные бойцы». Те самые, что на преподавателя налетели вечером тем злосчастным, – оно хоть и темно было, да успел он запомнить двоих. Приползли и на колени бухнулись прощения просить. Гастролерами оказались из соседнего городка. Нарики, на которых уже и родители руками махнули. Их все те же неспокойные пораньше милиции отыскали да «беседу разъяснительную» провели. Простил Николай Сергеевич их тогда. Простил, да еще и к себе приблизил; в походы таскал, да на раскопки, да к работе приучать начал. Оно, конечно, мороки было! И подворовывали, и вытаскивать приходилось из передряг, и свои же ребята лупцевали в кровище, да все одно двоих из них вытащить удалось, на ноги поднять! Одного, правда, сам же и похоронил. Вот за него потом и совесть грызла. Все казалось, что недожал он. Мог бы, снатужившись, и ему помочь, да веру потерял. Вот и думал он потом, а в чем он-то тогда творец? В чем?! В том, что по пути, кем-то прописанному, покорно идет? Так творение это разве? Если только в том, что ума да боли сердечной хватает просящим помощь оказывать посильную.