– Все, я свое откараулил! – Максим вздрогнул, когда часовой, за которым он не следил, вышел в круг света у костра. – Теперь я греться буду, Федор, а вы идите головы пилить.
– Зачем пилить? – Федор, придерживая длинную бороду ладонью, поднес к губам прутик, на который была насажена лягуха. Это были последние запасы из Цитадели: Андрей пошел на все в попытке усыпить бдительность озерных. – Я сколько раз говорил: кость тут ни при чем! Мясо достаточно разрезать, только как следует, по кругу, до позвонков. С такой шеей никто не обратится, точно говорю. Не раз проверено!
Даже замерзая, Максим удивился: они что же, верят, что мертвые люди тоже могут превратиться в мутов? За такое предположение в Цитадели подняли бы на смех. Выходило, что общины живут настолько независимо друг от друга, что у них и суеверия возникают разные. Все дичают, только с разной скоростью, которая зависит только от того, насколько у общины все складывается удачно. У озерных были сейчас и пища, и тряпье – явно побольше, чем у «беженцев»! – и металлические орудия. Но ничего из этого они не могли, не умели произвести сами. Значит, через несколько лет озерная община придет к такому же кризису, как и обитатели Цитадели.
«Алекс говорил, что когда-то они с соседями свадьбы играли… Интересно: как это? – Трое, сидевшие у костра, поднялись и, посовещавшись, пошли к югу, высматривая тела. Они явно собрались, отдохнув и подкрепившись, заняться порученным делом, и Максим сам себе удивился: его это не встревожило. Ему было уже почти не холодно. – Очнись! – сам себе мысленно закричал он. – Ты замерзаешь! Двигайся, или тебе конец! Не холод тебя заберет, так наткнутся эти трое!»
Двигаться было очень больно, и все же он смог заставить себя приподняться. Леня Лесной, как его назвал Голова озерных, грел руки у огня, явно собираясь поесть. Он не смотрел по сторонам, полностью полагаясь на товарищей. Максим положил лук и стрелу на снег, надеясь, что сможет вернуться на это место, покрепче сжал в руке кистень Тохи и пошел к костру, постепенно смещаясь за спину Лене. Посмотрев в сторону его товарищей, он увидел лишь неясные силуэты в темноте. Кажется, они склонились над телами павших. В левой руке Максим держал нож, но пальцы совсем его не слушались. Он укусил их и едва почувствовал боль. Нужно было действовать именно сейчас, второго шанса судьба не даст.
Он был уже в пяти-шести шагах, когда Федор крикнул из темноты:
– Ленька, топор-то у тебя?!
Максим припал к заснеженной земле, спрятался, насколько мог, за фигурой Лесного.
– Здесь! – спустя немного времени отозвался Леня, отыскав инструмент. – Надо, что ли?
– Сейчас Мишка прибежит, ему дай! Окоченели они, морозы-то какие стоят! Тут не подрежешь, тут рубить надо!
Послышались торопливые шаги. Если этот Мишка посмотрит через плечо Лесного, то увидит скорчившегося за его спиной врага. Он хорошо виден, одетый в грязное, потемневшее от грязи и времени тряпье, лежащий на белом снегу. Максим решил, что будет бить. Один раз или, если получится, два. Ему все равно конец, но страшно просто лежать и ждать смерти. Хотя лежать тоже хотелось. Снег стал казаться мягкой постелью. Он не жег уже холодом, он звал. Сны куда приятнее жизни.
– Спасибо, дядя Леня! – произнес совсем еще молодой голос. – Ты видел, как я сегодня рогатиной прямо в глаз той бабе-то угодил? Ну, рожала которая?
– Видел! – ответил Лесной, не переставая что-то жевать. – Прямо в глаз, точно. Родила она или не успела?
– Не знаю, дядя Леня! Вот пойдем ей голову резать и поглядим! Может, там и две головы. Смеху-то, да?
– Точно. Ступай, неси топор. Не видишь – я ем. Ступай.
«Оксана, – понял Максим, – кто же еще? Да уж, нашла дура время рожать. Никогда я ее не любил, а все же… Сколько себя помню, столько и ее. Она из моей общины, она была как часть меня. И значит…»
Он встал во весь рост и ударил, попав именно туда, куда целился, и именно с той силой, с которой требовалось. Глухой звук был полностью заглушен Мишкой, чьи ноги скрипели по снегу. Быстро присев, Максим схватил Лесного за плечи и не дал ему упасть лицом в огонь.
Мертвец сидел у костра, уронив голову на грудь. Он будто дремал, и в отблесках костра, боровшихся с темнотой, никто не заметил бы смертельной гримасы на его лице даже с десяти шагов. Кровь из разбитого затылка стекала ему за шиворот. Она дымилась на морозе, но дым от костра прятал и эту примету. Костер стал лучшим другом Максима. Ему хотелось прыгнуть вперед, обнять его, поцеловать огонь посиневшими губами.
«Медленно, очень медленно! – уговаривал себя юноша, подтягивая поближе брошенную рогатину. – Если делать все медленно, то никто ничего не заметит».
Трое в темноте, теперь, из-за костра, совсем невидимые Максиму, негромко переругивались. Застучал топор – звонко, как по промерзшему дереву. Прутик, на который Лесной нацепил кусочек хлеба, вспыхнул на самой вершине. Сам хлеб почти уже превратился в уголек, но спешить было нельзя. Любое резкое движение могло выдать Максима.
«Мы не умеем воевать друг с другом. – Он старался отвлечь себя хоть немного. – Бегущих мутов слышно издалека, особенно ночью. Да и снег скрипел бы у них под ногами. А еще они рычат, когда видят огонь. Поэтому озерным кажется, что они в безопасности… Но люди вели бы себя иначе».
Рогатина сбила прутик, воткнутый в снег. Обуглившийся хлеб зашипел. Максим еще немного помог себе рогатиной, потом дотянулся до прутика рукой. Уголек, но какой вкусный уголек! И это ничего, что он такой горячий, что язык и нёбо будут в волдырях, ничего! Если у человека есть волдыри от ожогов, значит, он живой. Максим изо всех сил старался жевать медленно, но челюсти его не слушались и дробили пищу с чудовищным грохотом, так ему показалось. Он лег рядом с Лесным и вытянул ноги насколько мог близко к огню, пряча их под его длиннополой одеждой. Пока ноги ничего не чувствовали, но пододвигать их ближе Максим боялся: сгорят, а он и не заметит. Возможно, даже почти наверняка, ему еще придется бежать на них по холодному, страшному снегу.
«Нет! – закричало от этой мысли все его естество. – Нет, лучше здесь умереть, в свете и тепле!»
Он сжевал весь ржаной уголь, сглотнул слюну, в которой едва различался вкус хлеба. Мука, вода, и несколько крупиц соли – вот и все, что могла себе позволить Маша-повариха, выпекая его. Плоские лепешки. Максиму вспомнилось, как пекли хлеб в его детстве. Он думал, что давно об этом забыл, воспоминания оказались совсем ранние. А может быть, их и не было, этих воспоминаний, и он придумал их? Но Максим просто чувствовал запах, пьянящий запах, и хлеб не был плоским. Пышный, аппетитный холмик, еще горячий, из печи. Его резали и ломали руками. Отец, мама…
«Проснись! – У Максима был союзник: желудок, который начал отчаянно, до зубовного скрипа болеть. – У него была еда. Лягухи! Где они?»
Лягухи, совсем замерзшие, валялись прямо на снегу. Во время сражения часть драгоценных стеклянных банок, которые Андрей тоже приказал принести будто бы на продажу, оказалась разбита. Оставшиеся отрезать трупам головы озерные выбрали засоленные тушки из осколков стекла и сложили их возле костра горкой. Их было там еще несколько десятков: маленькие соленые лягухи, ободранные, но с косточками. Максим подкатил одну к себе, попробовал разгрызть, но она оказалась слишком твердой, ледяной. Тогда древком рогатины он сгреб их к самому огню. А хлеб нашелся в кармане мертвого Лени Лесного, тоже мерзлый, но во рту от него отпадали крошки, которые можно было глотать, одну за другой.