Он отдает ей телефон, и она листает фотографии, с радостным удивлением рассматривая ставшие целыми сервиз и статуэтки. И ванную, отремонтированную так, как она и мечтать не смела.
– Красиво…
– Правда, понравилось? – Матвеев очень обрадовался. – Я сомневался, думал – а вдруг ты по-другому хотела, но тебе нравится, и это отлично.
– Нравится. Максим, а как они фарфор так склеили?
– Малыш, они не склеили. Эта фирма специализируется на восстановлении интерьеров, у них огромные склады, там чего только нет! Привезли точно такие же, в идеальном состоянии.
– Поверить не могу!
– Да я сам, когда увидел, обалдел. – Матвеев гладит ее пальцы. – Майя, когда все это закончится… может, ты подумаешь о том, чтобы перебраться ко мне?
– Может. – Майя улыбнулась. – Максим, что-то не так со мной, да? Что-то неправильное, раз я вот так… умираю вдруг.
– Это ерунда. Семеныч знает одного доктора, который прооперирует тебя, и все пройдет.
– Это у меня в голове, Максим. Что-то вдруг случается – как тогда, когда мама с папой умерли… а потом Леня погиб, и это произошло снова. Я знаю, так не должно быть.
– Давай подождем, что нам скажет доктор. Главное, что ты вернулась.
– Это Буч меня привел.
Она не может рассказать ему, как бежала по дорожке за котом, потому что не знает, как – та жизнь тоже была настоящая, и эта настоящая, и она боится думать, что все это может быть просто другим сном. Потому что так хотелось остаться там, где все были живы, но там она не могла говорить, а здесь может. И помнит все имена.
И только серый полосатый кот объединяет оба сна, он как-то может переходить из одного сна в другой и показывать ей дорогу. Но как это объяснить Матвееву? Он решит, что она спятила. Больше всего она боится, что кто-то сочтет ее сумасшедшей. Ведь она помнит, как бежала улицами Москвы, не помня себя от ужаса, не понимая, что делает, главным было бежать, бежать пусть в никуда, но так ужас, сжимающий ее, немного отступал. Это нельзя назвать нормальным поведением, она и сама это понимает, и может быть, те, кто пытался объявить о ее психической несостоятельности, были не так уж не правы?
Майя вдруг ощутила такой страх, какого никогда не знала. А что, если у нее начинается то же, что и у мамы? Пройдет совсем немного времени, и от нее останется одна оболочка, творящая невесть что с безмятежным и сосредоточенным видом?
– Майя, что тебя напугало?
– Ничего, Максим. Мне надо с доктором поговорить. – Она старается не смотреть на него. – Скажи ему, чтобы пришел, когда освободится.
– Что случилось, что-то болит?
– Нет, нет. Просто мне очень нужно спросить у него кое-что.
Если у нее начинается та же болезнь, что у мамы, не стоит дальше что-то предпринимать и строить планы – ни ей, ни Максиму. Она не хочет, чтобы он видел, во что она превратится, и если все так плохо, она сама решит, что делать, – пусть не сегодня, а в течение того времени, когда она еще сможет что-то сознательно решить, а главное – осуществить. Жить годами в виде овоща она не намерена, да и незачем.
– Так я пойду, найду Семеныча. – Матвеев поднялся. – Ты лежи, не вставай. Мы что-нибудь предпримем, чтобы тебе веселей здесь было.
Майя кивнула и снова задумалась. Если все эти странности – признаки приближающейся болезни Альцгеймера, решать нужно что-то уже в ближайшее время. Что-то придумать с имуществом и с погребением – родители и Леонид похоронены в Москве, но кто повезет ее туда из Александровска, если учесть, что документы у нее на другое имя? Впрочем, разницы нет, где будет зарыто ее тело.
Очень странно думать о себе как о зарытом теле.
– Майя?
Семеныч садится рядом и смотрит на нее внимательно и сердито. Глаза у него усталые, и видно, что он и сам устал, но Майе нужно поговорить с ним, и она сбивчиво рассказывает о маме, о том, как странно было поначалу наблюдать за ней, а потом… И как объяснить то, что она в Москве бежала куда глаза глядят, вместо того чтобы обратиться за помощью? Ведь могла бы, сейчас она это понимает, нанять охрану, адвокатов, выгнать прислугу… но вместо этого она побежала, как заяц, не помня себя от страха, а потом уж как с горы все покатилось.
– Нет, Майя. – Семеныч вздыхает и трет подбородок с отросшей щетиной. – Состояние, в котором ты пребывала в Москве, объясняется стрессом и длительным страхом за свою жизнь, вот и произошел срыв. Но кто знает, может быть, именно это спасло тебя. Неизвестно, смогла бы ты противостоять этим людям. И это не делает тебя ни сумасшедшей, ни невменяемой, каждый реагирует на стресс по-своему, психика сама включает режим, наиболее оптимальный для выживания. Об остальном скажу следующее. У тебя нет никаких признаков болезни Альцгеймера, твоя проблема в другом. В задней части левого полушария твоего мозга есть небольшая опухоль. Думаю, это врожденная патология, но под воздействием длительного стрессового переутомления она начала расти. Скорее всего, это случилось, когда ты несколько лет лечила мать и пыталась справиться с пьянством отца, попутно работая сутками. Вот это и подтолкнуло клетки к росту. Опухоль растет очень медленно, но она все-таки увеличивается и, судя по всему, именно она является причиной твоего состояния.
– И какие перспективы?
– Перспективы так себе. Если опухоль оставить как есть, то при следующем стрессе ты вполне можешь не проснуться. А жизнь долгая, стрессов на твоем веку хватит – и что тогда?
– А делать-то что?
– Есть у меня мысли по этому поводу. Пока говорить не буду, но имей в виду: наука – огромная сила, и болезнь твоя поддается оперативному лечению. Так что не бойся, вылечим. Главное, причину я обнаружил, а что делать – решим. Ты отдыхай, Майя, и о плохом не думай. Испугалась небось?
– Испугалась…
– Ну, то-то. Ладно, мне домой пора съездить, не то жена скоро скажет: живи там, где ночуешь.
Входит медсестра и подает Майе какие-то таблетки, она глотает их и снова засыпает. Буч лениво смотрит на нее с этикетки банки кроличьего паштета. А Майе снится снег, белый холодный спуск – ледяная душная пыль, накрывающая ее с головой, под руками шершавый ствол молодой сосны, и она изо всех сил цепляется за него, чтобы не сорваться и не пропасть в бешеном белом вихре.
* * *
Сколько-нибудь значимые вещи происходят всегда в результате неприятностей. Павел Олешко никогда не верил в то, что неприятности могут рассосаться сами собой, и даже если это случается, рецидив не заставит себя ждать и будет иметь гораздо более тяжкие последствия, чем первые проявления несчастья. В этом они с Семенычем сходились полностью, когда-то взаимно удивившись, насколько процессы в человеческом организме сходны с процессами, происходящими с человеком в социуме.
Накануне ночью, стоя у кровати Майи, он смотрел на ее безжизненное лицо и думал о том, что она вряд ли когда-то поймет, насколько разрушительными оказались последствия всего лишь одного ее поступка, когда она подняла в песочнице фарфоровую куклу, принесла ее домой и переодела в другое платье.