Анжелка явилась на работу уже после обеда — она теперь была большой начальницей, директрисой «Гантели», и сама уже не обслуживала клиентов. С Митькой Лещёвым она развелась («хорэ кормить алкаша») и вернула себе девичью фамилию Граховская. Она крепко раздалась в заду и в грудях и выглядела бабой на сорок, хотя в учаге занималась в одной группе с Таней.
Анжелка, вернее, Анжела Игоревна, изводила Танюшу всё с той же бессмысленной настойчивостью пэтэушницы. Анжела Игоревна давно бы вышибла Куделину с работы, но нежные руки Танюши нравились хозяйке «Элеганта», которая предпочитала стричься, завиваться и краситься у своего мастера. Да и вообще: постоянных и богатых клиентов у Куделиной было куда больше, чем у любой другой парикмахерши. Поломать Таньку об колено Анжелка не могла, но отравить жизнь — это легко, это пожалуйста.
Анжелка запёрлась в зал и уселась в пустое кресло. Танюша стояла у раковины умывальника в своём дальнем углу и тёрла щёткой‑очистителем двустороннюю расчёску‑страйпер. Под бегущей водой из крана в раковине у неё мокла чашка из‑под краски и плотная кисть для окрашивания волос.
— Ну, как настроение, Куделина? — спросила Анжелка. — Недоделок‑то твой начал зарабатывать, я гляжу? Куда бабки потратите? Ребятёнка себе не наскребли, а самим‑то вам ничего уже не поможет. Слушай, Куделина, купи себе ёбаря нормального, а? Твой‑то дристозавр всё равно девочек начнёт заказывать, ему небось перловая каша надоела, — ну и ты себя побалуй.
Танюша не отвечала. Она закусила нижнюю губу и продолжала мыть расчёски, роняя слёзы в раковину. Девчонки наблюдали за Таней.
— Или муженёк твой тебя бросил? — куражилась Анжелка, поворачиваясь в кресле туда‑сюда, будто напоказ. — Деньги забрал, и адью? Нахрена ты нужна ему, моль варёная? Я удивляюсь тебе, Куделина! — искренне заявила Анжелка и оглянулась на других парикмахерш, словно требовала поддержки. — Это какой же надо быть, чтобы вот так всё в жизни просрать? Лихолетов тебя бросил, как только вышел из СИЗО, теперь вот Неволин бросил, как только бабки срубил. Правильно тебя бог детей лишил. Нахера такие гены нужны? Таких, как ты, натурально надо отселять за сто первый километр.
Танюша не понимала, почему Анжелка изводит её столько лет. Она никогда не переходила Анжелке дорогу, не сделала ей ничего дурного, ни разу не ссорилась с ней. Если бы Танюша знала причину Анжелкиной злобы, то всё исправила бы в своём поведении. Но причина была неизвестна, и Танюше оставалось лишь плакать от бессилия и обиды, терпеть и отступать.
— Знаю, почему вы снюхались с Неволиным, — Анжелка лепила всё, что лезет на язык. — Вы же оба воры. Неволин тырил там у себя по шофёрской части, мне Митька рассказывал, а ты здесь приворовываешь. У вас в салоне вообще перерасход и недостача. Ты ведь подтягиваешь, Куделина, да?
Танюша сквозь слёзы увидела себя в зеркале. Она — что‑то смазанное, белое, в общем, ничто. Её никто не пожалеет, она никому не нужна. Раньше она могла прибежать к Герману, он обнимет, укроет, утешит, отгородит собой от любого зла, потому что он знает, какая она хорошая, а сейчас?.. Сейчас, когда она совсем одна, Анжелка Граховская просто растопчет её, вытрет об неё ноги, уничтожит из подлого желания поглумиться. Сейчас её никто не защитит — надо защищаться самой, сколько есть сил.
— Ты гадина, гадина! — задыхаясь, закричала Танюша Анжелке.
— Женщина, успокойтесь! — повернув голову, с негодованием сказала Танюше клиентка в соседнем кресле; ей сушили волосы гудящим феном.
— Говно забулькало? — победно улыбнулась Анжелка.
— Гадина! — завизжала Танюша.
Она схватила зубастую щётку‑брашинг и швырнула в Анжелку.
Танюша никогда не сопротивлялась, и Анжелка опешила от внезапной ярости этой блёклой тетёрки. Танюша хватала со своей стойки и, нелепо заламывая руки, кидала в Анжелку щётки, тюбики и кисточки. Гнев Танюши был некрасивый, истеричный, но Анжелка испугалась. Закрываясь руками, она опрометью бросилась из зала, как жирная кошка с кухонного стола, и уронила кресло. Другие парикмахерши, обомлев, глядели на Танюшу.
Танюша рыдала, скривив рот. Вокруг её стойки валялись расчёски, зажимы‑уточки и флаконы, на полу растекалась лужа. Танюша попятилась от всех к окну, держа перед собой раскрытые филировочные ножницы.
— Не трогайте меня! — кричала она. — Не трогайте меня! Не трогайте!..
Этот понедельник оказался очень тяжёлым и для Яр‑Саныча, хотя у него уже давно не было с дочерью ничего общего: его жизнь рассогласовалась с жизнью в целом, словно в механизме повышибало зубья шестерней.
Средоточием вселенной для Ярослава Александровича стал огород на даче в деревне Ненастье. Он был для Куделина и райскими кущами, где царит безмятежность, и собственным королевством, и бомбоубежищем. Яр‑Саныч вращался по орбите вокруг своего огорода, а все остальные люди были обязаны соответствовать порядку вещей, который Яр‑Саныч считал правильным; должны были поддерживать этот порядок, а на худой конец — не мешать. Нарушение порядка приводило Куделина в бешенство, он кричал, а мозг его закипал готовностью к инсульту. Вот так Яр‑Саныч организовал свою старость: в 2008 году ему стукнуло шестьдесят шесть.
Люди, даже самые близкие, перестали для него что‑либо значить. Он никогда не вспоминал покойную жену. Никогда не вспоминал старшую дочь. Танюша для Яр‑Саныча была обнаглевшей и бесстыжей рабыней, которая не желает выполнять свои святые обязанности. Где Танюша работает, как у неё дела, где она живёт, с кем она — это Яр‑Саныча не интересовало. Если даже Танюша начинала ему что‑то рассказывать, он молча пропускал мимо ушей. Не важно. Не мешайте. Не отвлекайте от главного — от одиночества.
Германа Яр‑Саныч путал с Русланчиком: он не уловил того момента, когда Руслан заменился Германом. И Германа Куделин побаивался: это был пережиток отношения к Руслану, вбитого ещё женой. Яр‑Саныч был уверен, что Герман хочет его облапошить, а поэтому избегал контакта, не подпускал Германа ни к чему, всё от него прятал и экономил на нём, как мог: выключал ему свет, уносил с собой из кухни сахарницу, брился бритвами Германа.
Делить кров с Яр‑Санычем было невыносимо, хотя Герман и Танюша оплачивали коммуналку за квартиру и несли все расходы за дачу (Яр‑Саныч об этом не задумывался). Можно было снимать жильё, однако получалось неудобно, и Герман с Таней жили в общаге. В середине апреля Яр‑Саныч складывал вещи и уезжал в Ненастье, а Таня и Герман перебирались в его городскую «двушку» — всё‑таки не общага: кухня, ванная и туалет отдельные и свои собственные. В конце октября Яр‑Саныч завершал огородный сезон и возвращался домой, а Танюша и Герман уматывали обратно в общагу.
Танюша ухаживала за отцом: стирала и гладила ему бельё, стригла его, покупала продукты (Яр‑Саныч ничего не покупал — считал, что он сам себя обеспечивает), готовила. Но её усилия по сохранению человеческого облика отца пропадали впустую. Яр‑Саныч из экономии одевался в обноски и ходил как бомж. Он не доверял врачам и лечился сам: при кашле мазал горло керосином, при радикулите пил картофельный сок. Он тащил с улицы домой разный мусор — безногие стулья, драную обувь, рейки с ржавыми гвоздями: дескать, на даче всё пригодится. Таня потихоньку выбрасывала все обратно.