Через город ехать приходилось медленно, и рядом с кабиной грузовика неизменно бежала орава мальчишек, бачат, наперебой выпрашивая бакшиш и предлагая все блага Шуррама: лепёшки, мешочки с сушёным тутовником, горшки с пайваном — густыми сливками, насвар — жевательный табак, чарс — гашиш. А за городом бачата обкидывали грузовики камнями и удирали.
Но больше, чем экзотика Востока, недавнего школьника Герку Неволина в Афгане поразила оголтелая торговля. Бойцы бегали в дуканы — в лавки. Тут продавали всё: фрукты и крупы, мангалы и тазы, птицу и скотину, ковры и наркотики. Парни из СССР охреневали от того, сколько в нищем Гавнистане разного дефицита: косметика, кроссовки, магнитофоны «Шарп», дублёнки‑«пустины», термосы, подтяжки, очки‑«хамелеоны», джинсы, одноразовые бритвы. «Бакшиш, фамиди?» — угодливо улыбались бойцам дуканщики.
Впечатляло, как торгуют свои же — несут в дуканы всё подряд: одеяла, столовские ложки, консервы из пайка, форму. За автозеркало дуканщик давал тысячу «афошек», за колесо от «КамАЗа» — двадцать тысяч. Продавали и патроны — правда, сначала их вываривали в кипятке, чтобы не выстрелили. Дуканщики брали даже мусор из военного городка — на вес, грузовиками. Что ж, Серёга прав. Дома такого не увидишь. Афганцы многому научат.
— А ты говорил, что афганцы — звери, — с осуждением напомнил Немец.
— Хочешь победить в войне — считай их зверями.
— Зачем? Чтобы убивать было легче?
— Не в убийстве дело, — Серёга закурил, глядя на буруны реки. — Просто в виде зверей легче понять, что «духи» тебе не враги, не соперники. Ну, как у боксёра груша — не враг. Нельзя с грушей боксировать до победы. Поэтому «духи» — только препятствие. А соперники тебе — свои пацаны. Это с ними ты соревнуешься. Кто выжил — тот победил, кто не выжил — тот проиграл.
— Не понял, — изумился Герман. — Своих, что ли, надо стрелять?
— При чём тут это? — разозлился Серёга. — Я тебе объясняю, какая у нас война, салабон! Мы с тобой тут сидим, с кем бодаемся? С «бородатыми»?
Герман открыл рот — и закрыл, не зная, что ответить.
— Мы соревнуемся с Шамсом и Дуськой. Если бы они вынудили нас бежать к вертушкам, нас бы всех покосили, и мы бы проиграли. А я оставил нас всех тут, мы живы — и мы выигрываем. И нахера мне стрелять в этих мудаков? Я вообще их спас, когда не пустил под пули. Не дал им проиграть. Вот это и есть война, а не кто больше басмачей завалит. В Афгане вся война такая. Все наши в дивизионном городке сидят так же, как мы в этих камнях.
Пройдёт много лет, и в русской деревне Ненастье Герман поймёт, о чём тогда на афганской речке Хиндар говорил ему Серёга. Но пока он в пьяной задумчивости наблюдал, как вдали, словно языки огня, в нежной синеве неба разгораются вершины Гиндукуша, подожжённые закатом. Герман вспоминал советский дивизионный городок близ Шуррама, где ему выпало служить.
Казармы — ряды армейских брезентовых палаток с дощатыми полами и панцирными койками в два яруса. Казённый безликий быт: рваные матрасы, байковые одеяла. У офицеров — общаги: бледно‑зелёные щитовые модули. Огромная халабуда — столовка с кухней. Питание в три смены, тем не менее ложек не хватает. Еда, вода, застиранное бельё — всё отдаёт хлоркой.
Банно‑прачечный барак дымит трубой печки‑вошебойки. Строгий блок санчасти на лютом солдатском безбабье овеян волшебными историями о снисхождениях медсестричек. Стучит помпа, качающая воду из скважины.
Большой и добротный штабной дом: с одной стороны в нём магазин, где можно купить печенье, чай, кильку в томате и авторучку; с другой стороны в нём клуб с кинозалом и красным уголком, где солдаты смотрят телевизор. У крыльца штаба — застеклённый стенд с газетой «Фрунзевец» и с «Боевым листком», настуканным на пишмашинке. Ещё рядом стоит фанерный обелиск «Памяти павших» со столбиком имён, написанных масляной краской.
В стороне — спецзона. Склады, реммастерские, цистерны с топливом. Гудят дизельные электростанции. Много разной техники: танки, БТР и БМП, тягачи, грузовики. Артиллерийский парк с зачехлёнными стволами. Свалка.
Дивизионный городок огорожен двойной линией колючки на столбах, маскировочными сетями на кольях, минными полями с табличками. Вышки с прожекторами и пулемётами, по пути движения боевого охранения — грибки с телефонами. Окопы. КПП на въездах, шипастые брёвна и капониры.
Эта жизнь была организована сложно и разнообразно. Кто‑то спал, кто‑то работал, кто‑то изнывал от скуки на гауптвахте. Двести человек в столовке принимали пищу, триста человек топали по плацу, а три парня лежали возле санчасти в гробах и ждали санитаров, которые вынесут в вёдрах их руки и ноги, разложат по владельцам и запаяют ящики «груза‑200». И при чём тут экзотический Восток, «мужание в боях», интересы СССР? Бытовые хлопоты военной базы бесконечно воспроизводили сами себя. Зубчатые колёса будней вращали друг друга вхолостую. Во всём этом Герман не видел смысла.
— Серый, а ты и дальше собираешься служить? — спросил Герман.
— Не знаю, — пожал плечами Лихолетов. — В прапорах сидеть — тупо, а на офицера учиться не хочу. И начальников слишком много. Подумаю потом.
Серёга принялся перешнуровывать ботинки.
— Дембельнусь, так приезжай ко мне в Батуев, Немец, — вдруг пригласил он. — Я имею в виду не побухать, а на работу. Чего‑нибудь заварганим.
Германа окатила тёплая волна дружества. А Серёга поднялся, потопал, разминаясь, поддёрнул штаны и поёжился:
— Холодно тут ночами, бля… Я пойду на мост, мины с танка сниму. Обещал же. А то скоро руки от пьянки затрясутся, ничего тогда не сделать.
Серёга говорил так просто, будто направлялся в продмаг за картошкой. Он легко запрыгнул на валун — не поверить, что он квасил сутки напролёт, — и скрылся за глыбами. Звука шагов вообще не было слышно за шумом реки.
Над ущельем и над Германом опять зажёгся странный, многоэтажный небосвод, в туманной толще которого на разной высоте неясно шевелились яркие светила, точно созвездия, как звери на охоте, крались друг за другом по кругу Зодиака. На фоне веерного движения небесных радиусов мёртво сияли неоновые зубцы Гиндукуша, голубые сколы определяли их геометрические объёмы. Герман не понимал: почему в Шурраме он не замечал этой высоты?..
Серёга не придал особого значения их осадному сидению: случилось — ну и пофиг. Однако и для Серёги, и для Немца в этом сидении заключался совершенно очевидный смысл: они спасались. И Герман понял, что не может уйти отсюда. Он будто прикован, приколдован к этому месту. Он не хочет перебираться в безопасный дивизионный городок, потому что в рутине уже привычной службы никакого смысла он не видел. А тут смысл был.
Герман вспоминал жизнь в дивизионном городке. Офицеры и «деды» не давали «черпакам» ходить пешком, заставляли всегда бегать по городку — это называлось «попутными тренировками». Утром на построение отводили пять секунд, и «молодые», конечно, не успевали на «взлётку», а их сладострастно гоняли туда‑сюда: на шконку — со шконки, на шконку — со шконки. Строевая. Кроссы. Опостылевший футбол на плацу. Бляху ремня драили пастой ГОИ: должна блестеть, «как яйца у кота». Чесотка. Фурункулёз. Недосып. Жрать всегда хотелось. Луковица считалась яблоком. В кисель солдатам добавляли бром, чтобы на баб не тянуло. Бойцы сбивались в землячества по городам, да что толку? Магазин держали чечены, столовку — грузины, баню — азеры, а русским оставался плац да сортиры на сорок два очка. Зачем всё так?..