– Не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку, – весело сообщила теща Наталья Егоровна, тут же присутствовавшая.
– Двух зверушек, – уточнила хихикающая Нюраня.
Степан шуток сейчас не понимал:
– Мамаша?
– Иди уж к ним, – смилостивилась Анфиса. – Бог тебе сыночков послал.
– Насчет бога я бы поспорил, – возразил пьяненький доктор.
– Степан рук не помыл, – сказала ему Нюраня, которая в последнее время взяла привычку все учителю доносить.
– Да разве с вами, чумазыми, справишься? – благодушно икнул Василий Кузьмич.
Еремей напрасно надеялся, что после рыданий и акта небывало страстной любви его жена переменится – станет мягкой, покладистой, чувственной. Вечером Анфиса была тихой и благодушной, а наутро как прежде – строгий командир, придирчивый генерал, злая баба.
Анфиса, хотя и пережила небывалое потрясение и счастье, выводы сделала противоположные тем, которых ожидал Еремей. Анфисе было стыдно за слабость – точно как после того, когда пьяная сидела в луже и дурашливо смеялась. Ее стыд правильнее было бы назвать досадой, потому что стыдиться, как стыдятся обычно люди, Анфиса не умела. А свою досаду срывала на окружающих. Она отдавала себе отчет в том, что пиханье с мужем оказалось небывало приятным, даже заорала в конце. Но эта приятность есть срам. Много лет назад ей рассказывали, что продажные бабы специально стонут под мужиками, чтобы больше денег получить. Но она-то, Анфиса, не шлюха позорная и чреслами не зарабатывает! Более такое повторяться не должно.
Муж ловил гневные взгляды Анфисы и не понимал, в чем еще провинился. А потом выкинул из головы мысли о жене. Он давно научился жить в своем внутреннем мире, выглядывать из него по крайней необходимости и на короткое время.
Анфиса орлицей кружила над внуками, Прасковья теперь ее интересовала только как кормилица. Родит ли еще невестка, неизвестно, плохо она беременность переносит, а наследники (сразу два!) – вот они, живые, в зыбке качаются. Анфиса донимала дохтора, требовала, чтобы он каждый день по нескольку раз осматривал младенцев.
– Помилуйте, Анфиса Ивановна! – не выдержал Василий Кузьмич. – Что вы с ума сходите? Нормальные детишки. Мелковаты, да близнецов крупных и не бывает. Несмотря на то что у Прасковьи был токсикоз в последних триместрах, на плодах это не отразилось. Все рефлексы в норме, дисплазий суставов не наблюдается, яички опустились…
– Куда? – вырвалось у Анфисы.
Из последней фразы она поняла только слово «яички».
Доктор расхохотался, и она почувствовала себя дура дурой, как много лет назад, когда привезла к Василию Кузьмичу сына Петра с его неудалой елдой.
– В мошонку, сударыня, опустились, что и требуется, на пол не упали и не закатились под печь.
На следующий день Анфиса нашла повод отомстить Василию Кузьмичу за насмешки. Во дворе она столкнулась с Никифором Коростылевым, пятидесятилетним бондарем. Никифор брел к воротам, прихрамывая и враскоряку.
Поздоровавшись, Анфиса спросила:
– Занемог?
– Ох, не говори, замучили прыщи, спину и ниже усыпало, ни сесть, ни встать. Спасибо дохтору и твоей дочке, вроде полегчало.
Анфиса бровью не повела, попрощалась и пожелала выздоровления. Но в анбулаторию влетела фурией.
– Вы что же это, господин хороший, себе позволяете?
– Что? – удивился Василий Кузьмич.
– За все мои вам благоденствия, за хлеб-соль и бызэ? За анбулаторию, которая мне нужна как собаке коромысло? Не ожидала я от вас такой пакости и позора моему дому!
– Да в чем дело?
– А в том, что мою дочь малолетнюю вы заставляете на мужские жопы смотреть и прыщи на них давить!
– Но позвольте…
– Не позволю! Не позволю тут срам разводить!
Нюраня нервно, от испуга, рассмеялась.
– Весело тебе? – накинулась на нее мать. – Ну, так я тебе веселья добавлю!
Она больно схватила дочь за ухо и поволокла на улицу. Нюраня верещала, следом бежал, размахивая руками, с криками: «Дичь! Это дичь!» – доктор.
Аким и Федот, работавшие во дворе вместе с Еремеем, недоуменно переглянулись. По их разумению, дичь – убитый зверь или птица.
– Кто-то охотился? – спросил Аким хозяина.
– Известно, кто тут охотница. На людей, – ответил Еремей. – Дичь – это дикость. Вот уж точно.
В доме скандал продолжился. Брошенная на лавку Нюраня имела неосторожность сказать, что все органы у человека только части тела. (Так ей Василий Кузьмич говорил, и она с ним была полностью согласна.) За «органы» Нюране еще больше досталось. А Василию Кузьмичу, который слова не мог вставить, было обещано, что все его порошки-микстурки будут выброшены и ни один калека больной, ни один нюхлый больше не войдет в калитку их двора.
– Не было у нас никаких нюхлых! Это что еще за диагноз? – наконец прорвался через Анфисины крики доктор.
Нюхлыми в Сибири называли слабых и болезненных людей.
Анфиса заткнулась, только когда, разбуженные ее криками, заплакали близнецы.
Потом Нюраня долго рыдала, и умоляла мать, и на коленях стояла. Василий Кузьмич тоже каялся, призывал Анфису к человеколюбию и давал обещания: ни с переду, ни с заду ниже пояса ни одного пациента мужского пола Нюраня не увидит, а он будет осматривать близнецов хоть каждый час.
– Еще раз какое нарушение найду, – сдалась, но пригрозила Анфиса, – закрою анбулаторию на веки вечные!
Василий Кузьмич и Нюраня, оба в белых халатах, он всклоченный, она зареванная, со вспухшим красным ухом, быстро-быстро закивали. Но обещаний своих не придерживались, поскольку требования Анфисы Ивановны были ненаучны и глупы. Да и Анфиса после участия Нюрани в родах Марфы не контролировала работу дочери в анбулатории.
Близнецов назвали Иван и Василий. Крестили втайне от Степана. Он, конечно, узнал потом, Прасковья рассказала, но язык не повернулся жену и мать упрекать за то, что нарушили его запрет. Мать пылинки с внуков сдувала, вся семейная жизнь теперь крутилась вокруг младенцев. Это было нетипично для крестьян, которые не привязываются сердцем к новорожденным, ведь те часто умирают. Чтобы по деревне языками не чесали, не подрывали авторитет безбожника и по должности начальника Степана, крестными отцами стали Аким и Федот.
Через две недели начались роды у Марфы, длились они почти сутки и были очень тяжелыми.
Болезненные схватки шли одна за другой, а потуг не было. Когда же потуги начались, оказались очень слабыми, не могла Марфа вытолкнуть из себя ребенка. Она совершенно измучилась. День страдала, губы искусала, но не пикнула. Мелкие сосуды в глазах у нее полопались, белки окрасились кровью. Влажные от пота волосы облепили голову. К вечеру Марфа стала кричать – выла страшно, по-животному. Умом как будто тронулась: в перерывах между схватками бормотала молитвы, в чем-то каялась и все просила Бога не наказывать ее. Или вдруг хватала Василия Кузьмича за руку: