– Обещать ничего не могу, – сказала я.
– Не важно… Ты владеешь профессией, я тебе доверяю. Лучше никого и быть не может.
Я медленно жевала, взвешивая все «за» и «против». Судьба корчила мне рожи, пристроившись теперь за стойкой, на плече разделывавшего тунцовое филе повара-японца с повязкой камикадзе на голове. Судьбе, подумала я, по вкусу грубые шутки и сырая рыба.
– Бискарруэс набросится на тебя, – наконец подвела я итог своим размышлениям. – Как волк.
– Так ведь и я не ягненок. Денег у меня, конечно, меньше, но за спиной кое-кто стоит. Так что сумею защитить себя. И тебя тоже.
Ох, мне ли не знать, что уберечься от Лоренсо Бискарруэса не так легко, как хочет внушить мне Маурисио. Владелец торговой сети «Ребекка’з Бокс» – полсотни одежных магазинов в пятнадцати странах мира, 9,6 миллиона прибыли за прошлый год (по данным агентства «Блумберг»), хозяин текстильных фабрик, запрятанных в какой-то индийской глухомани, где рабочим платят десять евроцентов в день, – был человек опасный. Особенно с тех пор, как его семнадцатилетний сын Даниэль, однажды на рассвете сорвавшись с крыши, покрытой матовым титаном и хромированной сталью и имевшей угол под сорок пять градусов, пролетел в свободном падении семьдесят пять метров и шмякнулся на мостовую как раз перед широкой стеклянной дверью офиса. Здание, выстроенное в авангардистском стиле, считалось городской, что называется, достопримечательностью, принадлежало фонду, который возглавлял сам Бискарруэс, и предназначалось для временных экспозиций современного искусства – заметнейших его коллекций. Выставку, открывшуюся за два дня до этого (ретроспектива братьев Чепменов [8] , должный резонанс в соответствующей среде), пресса назвала «первостепенным событием культурной жизни». После того как в шесть утра тело Даниэля было обнаружено водителем мусоровоза, а потом еще пять часов взад-вперед сновали криминалисты, полицейские и ранние пташки-хроникеры из отделов происшествий, публике вновь открыли доступ к культурным сокровищам. И посетителям, выстроившимся в длинную очередь, чтобы полюбоваться братьями Чепменами, представилась возможность увидеть и обширное розовато-бурое пятно на мостовой, огороженное пластиковой лентой с надписью «Полиция. Прохода нет». Те, кто взирал на здание издали, могли, кроме того, увидеть на стене под роковой крышей черные контуры слова «Холден» – тэг погибшего юноши, который устремился в пустоту, не успев заполнить их краской.
– А что известно о Снайпере тебе? – спросила я.
Маурисио пожал плечами. То же, что и всем, означал этот жест. Что Снайпер сулит колоссальный успех, если сумеем выманить его на свет. Если убедим его высунуть лапку в щель под дверью.
– И все-таки – ты знаешь о нем что-нибудь? – настойчиво повторила я.
– Да кое-что знаю, – вымолвил он наконец. – К примеру, что он сводит с ума которое уж поколение райтеров. Ты, вероятно, тоже осведомлена.
– В общих чертах, – соврала я.
– Еще знаю, как и ты, что все эти мастера настенных росписей готовы целовать землю, по которой он ступает, и буквы, которые он выводит. Что поклоняются ему, точно исступленные сектанты, и почитают его как земного бога и отца-вседержителя… Сама понимаешь – Интернет и всякое такое… Знаю, что сын Бискарруэса навернулся с крыши по его милости. Это был его проект.
– Интервенция, – поправила я. – Эта сволочь называет их интервенциями.
Уже вечерело, когда я вынырнула из метро и направилась к зданию Фонда Бискарруэса. Оно высилось невдалеке от Гран-Виа, граничившей с кварталом, который прежде был полон старыми домами и борделями, но в последнее время исправил свою репутацию, переменив и жителей, и внешний вид. За окнами баров сидели люди с ноутбуками и кофе в пластиковых стаканчиках – терпеть не могу эти идиотские забегаловки, где надо самому тащить заказ к себе за столик, – по тротуарам парочками за ручку прогуливались геи, продавщицы из одежных магазинов покуривали у дверей, как проститутки грядущих веков, как шлюхи из чьих-то футурологических прозрений. Все очень корректно, все вполне в тренде. Очень напоминает цветные фотографии в воскресном выпуске «Эль Паис».
На стенах, между подворотнями и витринами лавок оставили свой след райтеры. В центре города коммунальные службы ведут с ними непримиримую борьбу, но в этом квартале отношение к ним толерантное: граффити усиливают местный колорит. Создают должную атмосферу, действуя на манер плакатов с надписью Outlet, заменивших прежние Rebajas [9] . Я знала, что́ ищу на стене, которая уходила за угол в помеченную знаком «кирпич» улочку. И вот – нашла. Нашла выведенное красным маркером слово «Эспума» [10] . Тэг Литы. Краска уже немного выцвела, другие граффити обступили надпись со всех сторон и бомбили сверху, но все же она была видна, и, убедившись в этом, я, как всегда, ощутила светлую, какую-то особенную печаль – ну, как будто прохладный дождичек заморосил мне в сердце.
У девочек, что рано повзрослели,
Как правило, печальные глаза, —
пробормотала я, вспоминая эти стихи и гитару, на которой Лита так и не научилась играть по-настоящему, и запах краски и листы с набросками и эскизами, валявшиеся на полу или прикнопленные к стене, и сотрясавшие стены рэп и металл, от которых мать приходила в отчаяние, а отец – в ярость. Они, конечно, не очень меня любили. Лита даже сочиняла песенку – вот эту самую, про девочек с печальными глазами, сочиняла, да так до конца и не досочинила, поэтому я всегда слышала только одну и ту же строфу. Эту.
Я легко, чуть прикасаясь, провела двумя пальцами по начертанным ею письменам. Граффити, музыка. Наивность. Лита и ее сладостные безмолвия. Даже и эта едва начатая песенка родилась от одного из них – одного из тех, что выталкивали ее каждый вечер из дому с рюкзаком на плече и заставляли идти, озирая ей одной видимые виды, и прозревать за границами квартала поджидавшую ее жизнь – жизнь с чередой годов и выводком детей, с летом времени, припорошенным седым пеплом разочарований. И в предчувствии этой встречи таким, как Лита, оставалось лишь малевать на стенах слово «Никто», умножая его до бесконечности едва ли не с маниакальным упорством, – именно оно, это имя, безнадежно провидело грядущий расчет и воздаяние. В смутных наитиях предощущало Великие Казни, пришествие иных времен, когда каждому отмерена будет его доля апокалипсиса и грянет хохот терпеливого снайпера по имени Судьба. И имя это, выведенное почти двухметровыми буквами, другим почерком и шрифтом, я сейчас с другой стороны улицы различала высоко вверху, на стене, под самой крышей Фонда Бискарруэса.
Небо над городом постепенно темнело, зажигались уличные огни, освещались витрины и таяли в полумраке верхушки зданий, но «Холден» – слово, простым черным контурам которого так и не суждено было налиться и заполыхать разными цветами, – по-прежнему виднелось с земли вполне отчетливо. Я перешла улицу и, глядя вверх, простояла довольно долго – до тех пор, пока прохожие, повинуясь стадному чувству, не начали останавливаться и тоже задирать головы. Тогда я двинулась дальше, завернула в какой-то бар, выпила пива, чтобы смыть горький привкус во рту.