Он замолчал и наморщил лоб, словно соображая, не забыл ли он в своей речи упомянуть что-нибудь важное.
– Мы должны… – начала я, но он перебил, не обратив внимания на мою попытку:
– Знаешь, какой будет мой следующий проект? Собрать столько райтеров, сколько можно будет, и послать их расписывать борт этого трансатлантического чудища, которое затонуло год назад… Лайнер и сейчас еще торчит на скалах какого-то итальянского острова… Так вот, послать их туда, чтобы за одну ночь расписали этот монумент человеческой безответственности, бессовестности и глупости. И написали снизу: «Мы заслужили наш Титаник».
– Хорошая идея, – согласилась я.
– «Хорошая» – мало сказать. Гениальная идея.
Он положил мне руку на плечо. У него это вышло очень естественно. А я замерла и онемела, как слабоумная дурочка, как какая-нибудь сектантка, ошеломленная проповедью своего гуру.
– Граффити – это единственное, что живо в искусстве, – припечатал он. – Сейчас, когда есть Интернет, струя краски из баллончика способна превратиться в мировую икону всего лишь через три часа после того, как эти мазки, сделанные где-нибудь в пригороде Лос-Анджелеса или Найроби, будут сфотографированы… Граффити – самое благородное из искусств, потому что райтер не извлекает из своего творения выгоды, не пользуется его плодами. Его не затронули рыночные извращения. Это – асоциальный выстрел, попадающий в самую сердцевину. И пусть даже художник потом сам продастся с потрохами, но его работа навсегда останется там, где была сделана, – на улице, и продана не будет.
Он повернулся и пошел. И уже через несколько шагов был у первого перекрестка, где начинался испанский квартал – его территория, его убежище. Спустя полминуты я очнулась и бросилась за ним, надеясь, что по его следу найду место, где он прячется. Но когда добежала до угла, никого уже не увидела. Снайпер исчез.
«Граф» Онорато появился утром, вскоре после того, как я ему позвонила. Припарковался на стоянке такси возле отеля и согласился прогуляться со мной на другую сторону улицы через мост, служивший входом в замок и в морской порт. Прошли и остановились у парапета, оглядывая голубую излучину залива, а в отдалении – серые высоты Мерджеллины. С пытливой улыбкой на смуглом, арабского типа лице, встопорщившей подстриженные усики, он расспрашивал меня о ночных приключениях. Все ли, мол, прошло так, как я хотела, и так далее. Не углубляясь в подробности, ответила, что да, что все. Что просто роскошно. Но что мне еще требуются его услуги. На этот раз – информация.
– Ну разумеется, – ответил он.
Но взгляд, где внезапно мелькнуло опасение, говорил, что совсем даже не разумеется. Что в нашей истории с райтерами «граф» Онорато дошел до той точки, куда было ему позволено дойти, и даже самую чуточку дальше. Что и у доверия, и даже у денег есть свой лимит. Я успокоила таксиста, заверила, что не стану просить о новых встречах. И что хочу всего лишь уточнить сведения, полученные от него же дня два назад.
– А что я сказал? – осведомился он не без тревоги.
– Что Снайпер работал волонтером на реставрации одной церкви в Неаполе.
Он немного помедлил, словно высчитывая, где проходит граница между информацией и доносом. Как мне показалось, память о тысяче евро, полученных вчера, и надежда получить еще сильно повлияли на результат этих вычислений. А границу – сдвинули.
– Ну да, работал, – подтвердил он. – Церковь Благовещения.
Я не моргнула глазом, не дрогнула ни единым мускулом и даже не крякнула. Ничего. Продолжала безмятежно любоваться отдаленными вершинами, где, если верить легенде (а верить ей не надо), был похоронен Вергилий.
– Благовещения… – повторила я рассеянно, так, словно думала о чем-то постороннем.
– Именно. Опять же – в испанском квартале.
– А где там?
– На спуске к Монтекальварио, слева. Чуть-чуть не доходя до площади. На самом деле это не церковь, а часовня – и жутко запущенная. Но однажды случился там падре Пий, и он сумел поднять людей. Жители два месяца ее реставрировали, благо власти выделили кое-какие деньги… Ну, горбунчики, как местные, тоже примкнули, приняли участие. Настоятель – человек молодой, из тех, что открыты новым веяниям. Современных взглядов. Предоставил райтерам пространство, а они за это не малюют граффити на стенах других церквей.
Я медленно повернулась к таксисту. Медленно и осторожно. Интерес следовало проявить умеренный. Спокойный.
– И в чем же была их помощь?
– Расписали часовню изнутри – и стены, и купол. Так что ее называют даже «Церковь Благовещения Граффитчиков»… Все внутри изукрасили своим художеством. Сами понимаете, не очень высокого качества. В обычном их стиле… Но есть все, что полагается, – святые, голубки, ангелы и всякое такое прочее… Росписи еще не окончены, но поглядеть любопытно. Могу сводить вас, если интересно.
Самый был момент спросить сейчас про Снайпера – задать среди прочих вопросов и этот вопрос. Выглядеть должно было логично.
– А Снайпер там бывает?
«Граф» Онорато пожал плечами, но всем видом своим продолжал демонстрировать готовность к полезному сотрудничеству.
– Он помогает расписывать интерьер. Не знаю, каждый ли день приходит, но работает много. Кажется, купол он расписал. Или расписывает.
Он вдруг замолчал и стал рассматривать татуировки у себя на предплечьях. Потом коротко взглянул на меня и опять отвел глаза.
– Если интересно, могу отвести…
Слова были те же, но тон изменился. Задрожала жилка алчности, поняла я. Ожил финикийский купец, прикидывающий, сколько можно содрать с туземцев. Я решила поводить, а не дергать. Нельзя было ни дать маху, ни идти на риск. Неосторожное упоминание Снайпера могло испортить все дело.
– Да, может быть, как-нибудь на днях и сходим… – ответила я безразлично. – Я скажу, как надумаю.
Он глядел на меня оценивающе. С любопытством. Потом как будто обмяк – успокоился.
– Как захотите… Хорошо было ночью?
– Ночью?
– Ну да, – он любезно улыбнулся. – Со Снайпером.
Я кивнула и улыбнулась в ответ:
– Да! Очень хорошо.
– Я рад. Я ведь вам говорил: он замечательный.
И в тот же день, расставшись с таксистом, я отправилась в церковь Благовещения. Она оказалась такой, как описывал ее Онорато: маленькое здание с фасадом в стиле барокко, зажатое меж двух старинных и ветхих палаццо, в испанском квартале, где от окна к окну поперек улицы сохнет белье на веревках, а в полуподвалах ютятся зеленные лавки и автомастерские. Часть фасада была закрыта металлическими лесами и брезентом, а у дверей стоял контейнер для строительного мусора и ржавая бетономешалка. Я некоторое время рассматривала церковь от ближайшего угла, оборудовав себе прекрасный и хорошо замаскированный наблюдательный пункт в баре без вывески, располагавшем одним столиком внутри, а другим – на тротуаре, холодильником с напитками и полудюжиной разномастных стульев. И наконец, убедившись, что не привлекаю ничьего внимания, перешла на другую сторону, обогнула бетономешалку и вступила под своды. Площадь нефа оказалась никак не больше сотни квадратных метров, а в глубине имелась ниша с распятием, закрытым брезентом. На полу лежали грудой мешки сухого раствора, один штукатур, опустившись на колени, без особого воодушевления возил мастерком по стене, а второй стоял рядом, покуривая. Противоположная стена была уже покрыта граффити, выполненными в стиле, который я назвала бы постмодернистским барокко, – написанные яркими красками ангелы, и святые, и черти, и дети, и голубки, и облака, и световые лучи сплетались в кричаще-притягательную, ни на что не похожую композицию, и казалось, что крики отчаяния и надежды возносятся по стене к небу – туда, где маленький, наполовину расписанный купол с металлическими лесами, поднимавшимися почти до самой крыши, был испещрен бесчисленными изображениями господних рук: они образовывали овал, в центре которого возвышался человеческий скелет, увенчанный черепом.