– Поневоле задумаешься об альтернативной истории, – сказал Сидоров своему коллеге Петрову. – Этого Брусницына чуть не убили в июне 1917-го! Ему отстрелили ухо – вот дневник полкового хирурга, вот фото! Если бы пуля прошла на два сантиметра левее…
– Мы жили бы совсем в другой стране, – покивал Петров.
запрещенные игры
– Конечно, бывают чудеса, – говорил врач Татьяне Ивановне. – Вероятность один случай на десять тысяч. Одна сотая процента. То есть это на самом деле будет чудо. А пока сами видите.
Они стояли у постели ее мужа, перенесшего инсульт.
– Не надо при нем, – шепнула она.
– Он не слышит. А если слышит, то не понимает. Впрочем, возможно, через год-другой он научится узнавать вас. Отвечать мимикой. Возможно, к нему вернется какое-то подобие речи. Возможно, в принципе возможно, что он встанет и даже овладеет простыми навыками самообслуживания. Это, кстати, тоже будет чудо. Но прежним, как раньше, он уже не будет. Хотя, наверное, возможно чудо.
– Зачем вы мне это рассказываете? – спросила Татьяна Ивановна.
– Во-первых, я обязан это сказать.
– А во-вторых?
– А во-вторых, – сказал врач, – у нас есть специальное учреждение для таких, как он. Прекрасный уход, удивительно гуманный персонал. Монахини, кстати говоря. Сестричество Святой Елизаветы. Для них это, как бы сказать, служение Богу. Плата вполне разумная. Вы сможете навещать его, когда захотите.
– То есть вы мне советуете не забирать его домой? Оставить в вашем учреждении?
– Решать вам, – сказал врач. – Я просто обязан обрисовать картину.
– Значит, он не восстановится? – спросила Татьяна Ивановна.
– Я так не сказал. Я сказал – если он восстановится, это будет чудо.
Татьяна Ивановна посмотрела на безжизненное лицо своего мужа. Он был желт и щетинист, глаза прикрыты.
– Ясно, – сказала Татьяна Ивановна. – Спасибо. Я решила. Я оставляю его здесь. Вы мне подскажете, как оформить документы?
Муж вдруг открыл левый глаз. Казалось, что в его мутном взгляде плещутся ужас и тоска.
– Вы уверены в своем решении? – спросил врач.
– Да, – сказала она. – Уверена. Абсолютно. Увы. Это жизнь. Это не я решила. Это жизнь диктует. И, если можно, чтоб не навещать.
– Почему? – нахмурился врач.
– Потому что вы всё врете! – закричала она и вдруг вцепилась ногтями в ногу больного; он вскрикнул и дернулся. – Вы слишком часто повторяли слово «чудо»! Вы вдвоем меня испытывали. И ты, – прошипела она мужу, – ты меня не любил, ты меня всю жизнь испытывал, на преданность и верность. А теперь привет, пока, выздоравливай!
Схватила сумочку и выбежала из палаты.
– Вот, – сказал муж, садясь в кровати. – Удрала и без копейки денег меня оставила.
– Ерунда, – сказал врач. – Я вам одолжу. Ложитесь, успокойтесь. Гипертонический криз у вас всё-таки был. Вам нельзя волноваться.
просто так, ни о чем
Тонкая сизая линия едва отделяет море от неба, но не везде. Чуть левее она размыта, как будто кисейная занавеска повисла между потолком и полом, то есть между облаками и водой, и скрыла плинтус, то есть горизонт.
Это дождь, но он пока далеко.
На берегу почти пусто.
Красивая молодая мама зовет дочку лет пяти, которая носится по кромке воды.
– Лаура! – кричит мама с сильным ударением на первое «а». – Лаура!
Лаура не слушается, убегает. Она еще красивее своей мамы. Наверное, поэтому мама так сердится.
Три подружки пришли купаться – две худенькие, одна толстая. Худышки на ходу сбрасывают сарафаны, кидаются в воду. Толстушка садится на скамейку. На ней пышное белое платье с синей оторочкой.
Вечером мы встретили их на улице. Толстушка шла, надменно поглядывая на своих щебечущих подруг.
Но это потом.
А пока она читает книгу.
Кисейная завеса расширяется, приближается, густеет. Начинает моросить. Сначала кажется, что это просто влажный ветер, потом капли становятся всё чаще, струйки всё гуще, и вот начинается настоящий дождь. Он кончится через полчаса, но эти полчаса надо где-то провести.
Подступы к кафе закрыты. Заперты деревянные ворота. Мы с женой пытаемся проникнуть внутрь. Из-за дома выбегает голый до пояса старик лет семидесяти, жилистый и мускулистый. Такую фигуру не сделаешь в спортзале: надо всю жизнь рубить дрова и окапывать деревья.
– Are you open? – спрашивает жена.
– One moment, sorry, one moment! – он возится с задвижкой. – Проклятая!
Переходим на русский.
Старик говорит, что если мы хотим покушать, то нет, потому что жена всех отпустила, посетителей нет, а если мы только кофе, то да, кофе он может приготовить сам.
Он не знает, что такое «эспрессо», «американо» или «капучино». У него кофе бывает черный или белый. Белый – это черный, но со сливками. Тогда нам, пожалуйста, белый. Он приносит две чашки крепчайшего двойного эспрессо и кувшинчик сливок сметанной густоты. Один лат сорок сантимов.
– Москвичи говорят по-английски? – светски удивляется он. – Я читал, что русские предпочитают французский.
– У Льва Толстого читали? – спрашивает жена.
– Да, кажется…
Наутро дождя нет, но сильный ветер и волны.
На пляже никого, только давешние три подружки. Худышки прыгают в волнах. Толстушка стоит задумчиво. Потом медленно снимает платье, идет в воду.
Накупавшись, они стали что-то строить из мокрого песка: совсем дети.
Худышки вместе лепили длинную стену с зубцами, а толстушка строила большую круглую башню отдельно.
занимательное литературоведение
Мы с Леной стояли и целовались посреди пансионатского номера, прямо под люстрой.
Потому что ее папа и мама только что уехали на экскурсию.
Я на улице, на лавочке сидя, сторожил этот момент. Вот они вышли из дверей, я с ними вежливо поздоровался; увидел, как они вместе с целой группой советских писателей погрузились в автобус; автобус выехал из ворот, и я тут же побежал в корпус, взлетел на третий этаж и вбежал в ее номер.
Мы сразу принялись целоваться.
Вдруг в дверь постучали.
Мы переглянулись. Лена недовольно сказала:
– Да? Заходите!
Потому что дверь мы забыли запереть, к сожалению.