Когда она пришла, в кухне был накрыт стол, и даже стояла бутылка вина.

Она сказала, что была жуткая пробка на Обручева. Чмокнула его в щеку. Он потрепал ее по затылку и сказал:

– Ладно, ладно, проходи. Проголодалась, небось?

– Как это приятно! – сказала она, увидев салат и рыбу с картошкой, посыпанную укропом. – Как вкусно пахнет!

– Ну, как день прошел? – спросил Николай Сергеевич, когда они уселись, отпили по глоточку вина и начали есть.

– Обыкновенно, – сказала она. – Ничего особенного.

– А у меня так себе, – сказал Николай Сергеевич. – Сафонов в Брюссель уехал. Отдел опять на мне. А деньги опять срезали, нужно людям зарплату снижать. Чтоб я, значит, решал, у кого сколько отнять. Сафоныч специально смылся, чтоб я всё без него сделал, чтоб он вернулся белый и пушистый, а я чтоб был главная сволочь. Ну, ладно.

Он довольно долго ей всё это рассказывал.

– Ты грустный? – сказала она.

– Я усталый, – сказал он. – Набегался. А завтра опять вставать в шесть утра. Пошли спать, а?

Постелили, умылись, легли, погасили свет.

– Ты очень грустный, – сказала она через полминуты.

– Куся, – сказал он, – положи мне голову на плечо, вот так. И полежи тихонечко. Я просто одинокий.

– Раз одинокий человек говорит, что он одинокий, значит, он уже не такой одинокий, раз ему есть кому сказать… Ой, я запуталась. Но ты понял, да?

– Ты, Кусенька, большой философ. Но я правда одинокий.

– Что ты! – прошептала она. – Я же с тобой.

– Ах ты моя Кусенька, – сказал он, прижал ее к себе и погладил по голой спине.

Она обняла его, поцеловала в грудь, в шею, потом в губы.

– Куся, – сказал он, – давай просто спать, ладно?

– Ладно, – она еще раз поцеловала его. – Спи, миленький, отдыхай.

– Кусенька, ты хорошая девочка, – сказал Николай Сергеевич утром. – Вот, возьми еще пару фантиков.

И протянул ей две тысячные бумажки.

– Ты тоже хороший, – сказала она. – Не надо. И так очень дорого.

– Куся, не ломайся!

– Вообще-то я не Куся, – сказала она. – Куся – это Ксюша, да? А я Света.

– Ну, Света, – сказал он. – Давай, привет-пока.

– До свидания, – сказала она. – Извините.

– Ничего, ничего, всё нормально, – сказал он.

Австрийская левая жесть

письма из нашего экзерцицгауза

Аннемарту изнасиловали на помойке.

Ей дали по затылку, закрутили руки, стянули джинсы и нагнули так, что голова свешивалась внутрь мусорного контейнера, в мрак тусклых жестянок и целлофановой шелухи. Живот резало ржавым железным краем. Того, кто драл ее третьим, звали Марк. Так его назвал второй. «Марк, живее, нам еще надо на Хербертгассе, дом шесть, надо успеть, помнишь, нет?» – «Пошел в жопу, – сказал Марк. – Пять минут фигня, не сдохнут они там без нас». У него был толстый волосатый живот. Было щекотно. Аннемарте захотелось почесать задницу, но ее крепко держали за руки – второй держал.

В контейнере что-то шевельнулось и зашелестело фольгой. Типа крысы. Аннемарта захотела блевануть. От рук первого, который зажимал ей рот, воняло машинным маслом. Рабочий класс.

Аннемарта сама была рабочий класс, она мыла полы на швейной фабрике. На лестницах и в коридорах. В цех ее не пускали, потому что она сперла коробочку с красными пуговицами. Пуговицы были красивые. Они светились, как сейчас красные круги у нее перед глазами. Мастер поймал ее. Аннемарта думала, что он спустит ей штаны и отлупит по жопе. Он ей нравился. Но он влепил ей две пощечины, выругался и сказал старшему уборщику, чтоб ее не пускали в цех.

Аннемарта вдруг вспомнила, как ее изнасиловал материн сводный брат. Первый раз в жизни. Это было тоже на помойке, но в деревне. Они там жили с матерью, мать была продавщицей в магазинчике «Хирш унд Елинек». Цвела ромашка. Он выдрал куст ромашки и заткнул ей рот травяным жгутом. «Не сдохнешь», – сказал он на ее выкаченные глаза и хрип.

«Не сдохнет», – сказал Марк, отвечая на бубнящий вопрос первого.

Аннемарта поняла, что она и вправду не сдохнет. От этого ей снова захотелось блевануть. Но в животе было пусто. С вечера. С какого вечера? Сегодня тоже был вечер. Второй вечер, как она не жрала? Или третий? Аннемарта не помнила.

Она вообще плохо запоминала. Поэтому ее выгнали из пятого класса. До этого держали, потому что ее мать давала учителю. Аннемарта подсматривала с чердака и видела прыщавую спину учителя и коричневые пятки матери. Один раз ворвалась фрау Бек, жена учителя. Все долго орали, потом убежали, а потом Аннемарту выгнали из школы.

– Что ты умеешь? – спросил ее социальный работник.

– Подметать и мыть полы, – честно сказала Аннемарта.

В контейнере снова зашуршало.

Там были целых две крысы.

Одна жрала колбасный огрызок, другая смотрела на Аннемарту.

Аннемарта ей подмигнула.

Ноги

пророчествуя взгляду неоценимую награду

Тане Воробьевой приснилось, что муж от нее ушел к белобрысой девице с короткими толстыми ногами, с некрасивыми шишками у больших пальцев.

– Как же он с тобой сексом занимается, с такими-то ногами? – спросила она разлучницу, злобно обращаясь к ней на «ты».

– Пока не знаю, – сказала разлучница. – Мы пока еще сексом не занимались. Он мне только-только предложение сделал. Как ноги мои увидел, так сразу упал к моим ногам.

Таня отвернулась и посмотрела вниз, в долину.

Потому что она была в королевском замке, на вершине горы. А по долине скакал табун белых коней. Вот табун проскакал через лес, и со всех деревьев на коней, прямо в седла, стали прыгать молодые красивые парни, как в ковбойском фильме. Но это были не ковбои, а принцы – на каждом корона и мантия. Они покрепче нахлобучили короны и помчались наверх, к замку, где была Таня.

Они столпились на замковой площади и хором закричали:

– Выбери меня!

Таня сказала:

– Ой, ребята, вы все такие классные, прямо даже не знаю!

Принцы откуда-то вытащили гитары и запели. Они пели по-итальянски, но как будто с русским переводом:

Не стесняйся, Таня, Таня Воробьева!

Не понравится один – выберешь другого!

Таня засмеялась и проснулась, протянула под одеялом руки вниз, чтобы погладить свои длинные красивые ноги, и нащупала две культи и памперс между ними.

Сон слетел с нее.