– Пощади.
И добро бы девушка невинная это говорила.
Тут есть, конечно, запятая. Грушенька говорит: «Эти двое рядом. При них гнусно».
Двое – это бывший ее первый мужчина пан Муссялович и его приятель.
Но что значит «при них»? Они далеко, через три стены, пять дверей. Трактир – это же гостиница.
Ага. Принимать от Мити подарки и поклонение, сидеть в кресле посреди кутежа, слушать песни цыган, и чтоб вино рекой и чаевые трактирщикам, – и всё при них, при «бывшем» и его приятеле, они вот тут, в той же комнате – это, значит, не гнусно. Лакомиться на деньги, о происхождении которых у нищего Мити хитрая Грушенька догадывается, а то и наверняка знает – не гнусно.
А отдаться – «ах, пощади».
ОТВЕТ:
Плебейское, пугливо-сакральное отношение к сексу. Секс – что-то нехорошее, гадкое, насильное, к чему так идет слово «пощади». Воровать можно, обманывать можно, ножкой дразнить можно, всё можно, а вот это дело – фи.
Величие Достоевского в том, что он – впервые, кажется, – столь мощно и убедительно написал про плебейские страсти.
У Шекспира короли и принцы, у Толстого князья и графы, у Достоевского – благоррродные болтливые пропойцы и недотрожливые продажные девки.
Какой народный писатель!
там всё, конечно, гораздо глубже
Разобраться с достоевской непоняткой про Грушеньку и Митю отчасти помогает Марсель Пруст.
В третьем томе «Поисков…» читаем:
Аристократ Робер Сен-Лу знакомит рассказчика со своей возлюбленной. Робер купил ей ожерелье за тридцать тысяч франков. Он тратит на нее огромные деньги. Она капризна; они всё время ссорятся, она убегает; он догоняет, платит еще, еще, еще.
Робер Сен-Лу богат, но средства его не безграничны. Чтобы удержать ее, ему нужно минимум сто тысяч франков в год. Ради этого он готов совершить нечто ужасное и отчасти бесчестное – продать свое имя. Жениться на сверхбогатой буржуазке, которая мечтает стать графиней. Получить в свое распоряжение миллионы и на эти деньги осыпать подарками свою любимую.
И вот рассказчик видит эту гордую, капризную, своенравную красавицу.
Это публичная девка, которую он встречал в борделе.
Цена ее услуги – двадцать франков.
Бедный Робер Сен-Лу, влюбленный аристократ!
Пруст пишет:
«То, что мне предлагалось как исходный пункт, – для Робера являлось конечной целью, к которой он шел через столько надежд, сомнений, подозрений, мечтаний!
Он давал более миллиона, чтобы иметь то, что мне, как и другим, предлагалось за двадцать франков. Почему он не получил этого за такую цену? Это могло зависеть от случайного мгновения, когда та, что как будто уже готова была отдаться, уклоняется. Может быть, потому, что у нее назначено свидание…
Если подобного сорта женщина имеет дело с мужчиной душевно ранимым – то начинается страшная игра. Слишком сильно переживая свою неудачу, чувствуя, что без этой женщины он не может жить, душевно ранимый мужчина гонится за ней, она от него убегает, и вот почему улыбка, на которую он не смел надеяться, оплачивается им в тысячу раз дороже того, во что должна была бы ему обойтись высшая ее благосклонность.
Когда из сочетания наивности представлений с боязнью страданий рождается безумное стремление превратить продажную девку в недоступный кумир – может получиться, что этой высшей благосклонности и даже первого поцелуя он так и не добьется…» (Пруст М. У Германтов. ПереводН. Любимова. СПб.: Амфора, 1999. С. 155, 157–158).
Робер Сен-Лу всё же сумел снискать у этой женщины все виды благосклонности. Конечно, ему было бы страшно больно узнать, что ее любовь доступна всем и каждому за двадцать франков. Но это не заставило бы его свернуть с дороги, ибо «лицо любимой женщины видится ему только сквозь его мечты».
Наверное, стремление превратить продажную девку в недоступный кумир – это некий глубинный психологический механизм.
Общий для плебея Мити Карамазова, аристократа Робера Сен-Лу и миллионов мужчин.
филологические досуги
Михаил Лозинский когда-то сказал про переводы: «Хороший перевод должен быть темен в темных местах подлинника, причем темен именно темнотою подлинника».
Вот и я повторю за ним следом:
Хорошая проза может быть – должна быть! – темна (туманна, неясна) в темных, туманных и неясных местах жизни.
Причем именно темнотой и неясностью самой жизни.
там, где клумба, фонтан и песочница
Когда Саша Дмитриев смотрел на своих однокурсниц, ему казалось, что они те же самые девчонки. Хотя им было уже хорошо за пятьдесят. На всех институтских встречах он кричал «Девки!» и очень лихо обнимался, так что Лиза Зенкевич, смеясь и краснея, говорила: «Дмитриев, руки убери, ты что, совсем уже?»
Все кругом были Таньки, Светки, Наташки и Ленки, толстые казались пухленькими, тощие – тоненькими и все – ужасно милыми. Хоть провожай до дома и потом целуйся в подъезде.
Но с Катей было по-другому, хотя они тоже пять лет учились вместе. Она не казалась ему девочкой, застывшей в студенческих воспоминаниях. Он видел ее морщины, сухой острый нос, мешочки под глазами, лишнюю кожу под подбородком видел и понимал: ей пятьдесят пять, и нельзя сказать, что она так уж хорошо сохранилась.
Наверное, всё дело в том, что тех девчонок он видел на факультетских вечеринках, а Катю случайно встретил в кафе. Вернее, это она его узнала.
Потом пошли пройтись. Был май, тепло.
Выяснилось, что она вдова, уже три года. Дети живут отдельно.
Саша Дмитриев был разведен довольно давно. У него детей вовсе не было.
Они шли параллельно улице, сквозь дворы больших домов, занимающих целые кварталы. В полусотне метров шумел проспект, а тут было тихо: клумбы, деревья и лавочки.
Потом Саша позвал ее к себе в гости. Она пришла. Раз, другой, третий.
Потом он сказал:
– Я думаю, что у нас всё получится.
– Только не говори, что влюблен в меня со второго курса, – сказала Катя.
– Я и не говорю, – сказал Саша и обнял ее.
Наутро он проснулся рано. Повернул голову. Она лежала, приоткрыв рот и слегка похрапывая. Солнце упало на ее лицо сквозь щель занавески, и он вздрогнул: он когда-то страшно давно видел это лицо. Но где? Когда именно? Кто она была? И он заснул в недоумении.
Но скоро проснулся.
– Пойдем гулять, – сказал он после завтрака, потому что была суббота.