Тем же самым ранним утром мальчик проснулся от тяжелого стука в дверь. Мама схватила его, вытащила из кровати, запихнула в кладовку, завалила коробками и тряпками и отчаянно шепнула: «Тссс!». Мальчик слышал, как кричали на его папу и маму. Потом он понял, что сейчас войдут в кладовку. Там был задний люк, в бывшую выгребную яму – когда-то это был старинный клозет. Он прыгнул туда. Там пахло сухим дерьмом. Через три часа он вылез. В квартире не было никого; всё было перевернуто и сломано: что-то искали. Мальчик надел куртку и вышел на улицу. В кармане было несколько монеток. Он сел на трамвай, ехал, смотрел в окно. Там был театр. «Ромео и Джульетта». Он не понял, про что это. Он приехал к тетке. Она спросила: «Чем от тебя воняет?» Он всё рассказал. Она велела ему помыться и отправила в деревню.
Там надо было всё время работать и было страшно, потому что иногда приходили одни солдаты и забирали еду, а потом другие, и убивали тех, кто давал еду ранешним солдатам.
Но потом пришли совсем другие солдаты.
Девочкиного папу повесили на площади.
А на дом, где жил мальчик, привинтили мемориальную доску про его папу.
Осиротевшие мальчик и девочка так и не встретились.
А если бы встретились, то девочка сказала бы, что всё, что произошло с мальчиком, тяжелый бред и не было такого, а если и было, то очень редко и далеко-далеко, и нормальные люди об этом ничего не знали. Страна на самом деле просто жила!
А мальчик сказал бы, что она в лучшем случае дура, а в худшем – сволочь. Но в любом разе – отродье коллаборационистов, и что она пила лимонад, в то время как страна на самом деле стонала под сапогом оккупантов (диктатуры).
А как оно было на самом-самом-пресамом деле – Бог разберет.
Ибо история – это судьба победившего меньшинства, навязанная остальным меньшинствам в качестве «общенародной судьбы».
dunhill bruyere [26]
Загадку самоубийства Фадеева раскрыл мне старый писатель-чекист NN незадолго до своей смерти. Он просил меня молчать тридцать лет; минуло сорок, и теперь я могу рассказать эту историю.
– Тут три легенды, – сказал NN. – Номер один – тяжелый запой, как было сказано в медицинском заключении, прямо под некрологом. Это для народа. Застрелился по пьянке, с кем не бывает. Номер два, что ему невыносимо тяжело было встречать людей, которых он фактически сажал, и вот они вернулись из лагерей. Это для интеллигенции. Легенда номер три – искреннее и злое письмо в ЦК. Что, мол, партийные чиновники извели его талант под корень. Это для отделов культуры обкомов и райкомов. Чтоб не увлекались администрированием.
– А на самом деле? – спросил я.
– Сейчас, – старик развязал тесемки на картонной папке и вытащил простую общую тетрадь, перелистал. Я увидел четкий фадеевский почерк. – Вот. Его заметки на память. Сорок седьмой год.
«Совещание у тов. Сталина по премиям. Двенадцать крупных писателей. Сидим в приемной. Ждем полчаса. Поскребышев входит: „Подождите“. Ждем еще час. Поскребышев: „Вы, вы, вы, и тов. Фадеев“. Ведут двое военных. Коридор, комната. Чай, боржом, печенье. Сидим вчетвером еще сорок мин. Мол. чел. в штатском, сильно пахнет шипром: „Тов. Фадеев, идемте. Остальные обождите“. Ведет по лестнице вверх. Вводит в кабинет. На столе трубка, папиросы. Но дыма нет. Книга, какой-то том Ленина (не рассмотрел). Входит мол. ген. – лейт.: „Присядьте. Тов. Сталин неважно себя почувствовал, у него проф. Виноградов“. Я: „Мне подождать?“ Он: „Вот замечания тов. Сталина“. Дает мне список лауреатов. Синим карандашом кто-то вписан, кто-то вычеркнут. Встаю: „Могу идти?“ Он: „Посидите полчаса“. Сам сидит за письм. столом! Потрошит папиросы, набивает трубку, нюхает, выковыривает спичкой, и опять. Я: „Тов. Сталин всё-таки меня примет?“ Он отвечает: „Трубка у тов. Сталина английской марки Дунхилл – белая точка на мундштуке, видите? Фирменный знак“. Я: „Тогда я пойду?“ Он: „Полчаса, сказано! Тов. Сталин очень внимателен к нуждам писателей. И носит потертый китель, понятно?“ Полчаса прошло, он нажал кнопку. Вошел который шипром воняет. Отвел меня к нашим. Они: „Ну, что?“ Я говорю, какой на тов. Сталине китель, какая у него трубка и какие он дал замечания. Потом мы четверо рассказываем это всем остальным. Поскребышев на нас смотрит: „Что, рады встрече с тов. Сталиным?“ Все как закричат: „Счастливы! Счастливы! Какой он великий и простой!“
Через неделю в „Метрополе“ – тот молодой ген. – лейт. С двумя балеринками. „Тов. Фадеев!“ – „Тов. генерал!“ Он балеринок отослал. Сели, выпили. Я: „Тов. генерал, я своим писателям рассказал, как я с тов. Сталиным встречался, а они теперь интервью дают, как он их принимал, это правильно?“ Он: „Всё о’кэй! Не бзди горохом!“ Грубо и на ты. Я: „Как тов. Сталин себя чувствует?“ Он ржет: „Хоть ты и писатель, а балда стоеросовая!“ Я всё понял. Балда, верно. Последний из балдэге, ха-ха-ха».
NN закрыл тетрадку и вздохнул:
– Он был очень наивен. Для него это был страшный удар. Стал пить. Но ждал, что на съезде Хрущёв сознается, что никакого Сталина не было. А Хрущ начал всё валить на несуществующее лицо. На портрет в газете. И вот этого бедный Саша Фадеев не вынес. Стал алкашам на станции всю правду рассказывать. Они его избили. Не поверили. Народ, сука, не поверил! Он пришел домой и застрелился.
– То есть вы хотите сказать…
– Ты что, такая же балда? – засмеялся старый чекист.
– Но как же…
– Ай, я вас умоляю! – сказал он. – Геловани-Шмеловани. Монтаж-шмонтаж.
– Допустим, – сказал я. – А почему тогда Сталин умер? Жил бы до ста лет.
– Берия смешал все карты, – сказал старик, пряча тетрадь в папку. – Он хотел быть первым. Ну и напоролся. Вождь бывает только на портрете, запомни.
– А кто был этот молодой генерал-лейтенант? – спросил я.
– Неважно! – сказал старик и завязал тесемки.
поговорим о странностях любви
Соня любила заниматься сексом.
Но она любила заниматься сексом, а не заниматься сексом. То есть она любила не секс как таковой, а то, что ему сопутствует. Так у многих бывает. Одни любят опасные приключения, другие – упоительную роскошь ухаживаний, кто-то рад ощущению господства, кто-то, наоборот, наслаждается чувством униженности. Одни любят догонять, другие обожают убегать. В общем, разные бывают игры.
Для Сони главнее всего была жертва.
Потому что она в четырнадцать лет влюбилась в Sonja Marmeladoff из переводного романа «Raskolnikoff». Она хотела так же поступить. И чтоб мама потом поцеловала ей ножки. Она даже спросила маму:
– А вы меня, наверное, назвали в честь Sonja Marmeladoff?