Янка, то и дело смотрясь в зеркало, поняла, что ее состояние неготовности и раздражения происходит не потому, что она худо принарядилась и не приукрасилась, как подобает, а потому, что уже не молода и не в силах изменить это помрачневшее, потерявшее девичью упругость и пухлость осунувшееся лицо, не в силах устранить эти морщины, коварно выступившие на лбу, подле очей и над верхней губой, не в силах оживить эти потускневшие и усталые глаза.
Занятая своими мыслями, Янка не сразу заметила вошедшего в избу старца. Она окинула вопрошающим взглядом его фигуру в поношенной, но опрятной свитке, равнодушно восприняла его поклон. Спохватилась только тогда, когда сын сказал старцу нетвердым голосом, где ему встать. Она поняла, что пришел тот самый человек, на помощь которого так надеялась.
Янка, повинуясь выработанной привычке, пытливо и оценивающе посмотрела на старца и застыла. Она глубоко вздохнула, так как внезапно почувствовала удушье. Ее и без того болезненное лицо сделалось белым, как снег, затем на нем выступили пунцовые пятна. Устыдившись того, что с нею происходит, Янка повернула голову в сторону и принялась водить рукой по коннику, на котором сидела, как бы вытирая с его поверхности пыль, при этом слегка прикусывая краешек нижней губы.
Сын, смущенный странной переменой матери и тем, что задуманный им порядок рушился, не ведал, как ему быть. Вначале он подумал, что Янке стало плохо, и хотел кинуться к ней, но, увидев, что она поглаживает конник и прикусила губу, догадался, что мать только сильно взволнована. Он растерялся, потому что перемена эта произошла по незнакомой ему причине, следы которой, видимо, вели в прожитую ею жизнь и которая уже тем, что в ней не было отца, вызывала у него грустные и ревностные мысли.
Он услышал, как мать тихо, но твердо наказала ему и рабе выйти вон, и, не в силах перечить, направился к выходу. Был уже на предмостье, когда уловил зов Янки и поспешил обратно. Увидев ее запретный жест, догадался, что она только просит не закрывать двери. Он пропустил рабу, выбежавшую из избы, и с шумом распахнул дверь, желая, чтобы мать, услышав этот шум, поняла, что он не одобряет ее желания остаться наедине со старцем.
Юноша стоял перед раскрытой дверью и смотрел в сумрачную глубину избы. Там, на коннике, сидела мать, а напротив нее стоял, чуть склонив голову, старец. Они о чем-то беседовали. Он был готов немедленно броситься к матери, если старец приблизится к ней либо сделает угрожающее движение рукой. Его удручало, что он не слышит, о чем они говорят.
– Вот и свиделись, Василько, – задумчиво сказала Янка, продолжая смотреть сторону.
– Я… – было заговорил Василько; он, как бы подавившись, издал гортанный звук и только затем продолжил, – знал… что нам суждено свидеться.
Ему хотелось поведать, как бессонными ночами он представлял себе эту встречу, как мысленно оправдывался перед ней, молил ее простить, как много раз она снилась ему, молодая и пригожая, и, просыпаясь, он ощущал волнующий душу отголосок того состояния, когда был очарован ею, и вместе с тем больно коловшие всплески непоправимой вины перед Янкой и досады на себя за то, что был так глуп и заносчив.
Но, видя ее богатые наряды и украшения, а также ее иссушенное годами и болезнями лицо, осознавая, что перед ним сидит жена ордынского посла, ненавистного ему человека, сломавшего вместе со своими соплеменниками его душу и тот мир, в котором он хотя и страдал, но знал: это его мир, Василько испытал разочарование. Ему показалось, что он любил не эту Янку, а другую, похожую на нее, но сотворенную его разумом девицу; желал увидеть не эту властную, но постепенно гаснувшую женку, а молодую и печальную красавицу-рабу.
Однако постепенно, наблюдая ее полузабытые и так нравившиеся ему ранее привычки, он ощутил прилив нежности к ней и огорчение, потому что она состарилась и больна, и он тоже постарел, потому что так незаметно улетело в никуда полное надежд и сладких грез времечко. Он подумал, что тогда, до татарщины, и он, и она мечтали, веселились, кручинились из-за сущих нелепостей, не разумея, как все ниже и ниже опускается на них гнет времени, как все труднее им будет сдерживать его тяжкий груз. Потому, что время безжалостно потешилось над ними, ему стало так обидно и за себя, и за Янку, что, выкажи сейчас она к нему участие, не будь распахнута дверь, в проеме которой застыл юный ордынец, он бы бросился к бывшей рабе, припал к ее ногам и, может быть, горько заплакал.
Янка, поборов волнение, так строго посмотрела на него, что Василько потупил очи и едва слышно произнес:
– Прости… прости меня. Я ведь так долго тебя искал.
– Что же не нашел? – спросила она с наигранным укором. – Коли бы хотел найти, отыскал.
– Я искал тебя в последний день осады и Пургаса посылал… Хотел вместе с тобой уйти из города подземным лазом.
Янка заметила, с каким трудом говорит Василько. Она одарила его высокомерным взглядом. Перед ней стоял с поникшей головой, будто виноватый холоп, тот самый человек, который, как ей казалось, не страшился ни Воробья, ни воеводы Филиппа, ни иных нарочитых московских мужей, ни даже самих татар.
Она вспомнила потаенное желание, с которым ехала на Суздальщину, и разочарование, посетившее ее, когда на родине не оказалось свидетелей ее былого унижения и не перед кем было похвастаться богатством, властью. Только теперь она призналась себе, что именно Василька искала, именно о нем пыталась дознаться у наместника, и когда казалось, что Василько сгинул навсегда и память о нем стерлась, она встретилась с ним, уже не с володетелем, а одиноким и сирым старцем. Она подумала, что вся ее жизнь после пленения была неосознанно подчинена одной цели, и теперь, когда цель была достигнута, осталось только наглумиться над Васильком. Ей захотелось поставить его на колени и долго-долго смеяться над ним, чередуя смех с поношениями и угрозами.
– Что же ты так худо живешь? Где же твои красные села? – спросила она, не в силах сдержать самодовольную улыбку.
Он поднял грустное лицо. Янка решила, что он растерян и кручинен, потому что уязвлен ее величием и осознанием своей худости. Василько же чувствовал стыд за причиненное им когда-то зло Янке и еще больше – удивление, потому что она не разумеет того, что казалось ему таким простым и доступным.
– Люди ищут свободы в силе и богатстве, не догадываясь искать ее в чистоте душевной, – сказал он запальчиво.
В его очах Янка уловила знакомые гневные искорки и ощутила страх. Тупая боль стала исподволь ласкать низ живота. И здесь все, чем она только что упивалась, все ее торжество показались ей сплошной нелепицей. Янка с удивлением и безотчетным ужасом подумала, что, как и прежде, боится Василька. Это открытие так поразило ее, что она застыла с открытым ртом и широко выпученными очами; ее лицо сделалось таким простым и даже глуповатым, что Василько поразился.
– Если ты приехала не исцеления ради, а для потехи надо мной, знай, что мне не страшна погибель, глумления ордынцев меня не тронут, а земли и богатства мне не надобны. Я другим живу! – все так же пылко произнес он.