Более варка пива не докучала Пургасу. Иной раз захаживал он в мыльню и то пиво пробовал, хвалил и рассказывал чернецу, какое пиво варили в славном граде Владимире. Однажды, возвращаясь с очередной пробы, упал и ушибся Пургас, затем всю ноченьку стонал и охал от боли под матерный лай лютого Василька.
С брашной тоже кое-как порешили. Крестьяне обязались курей дать, а Василько – баранов. Поп, по правде сказать, просил заколоть свинью, но как-то нерешительно, и свинью оставили в покое. Хлеба доверили печь Янке, а крестьяне привезли две кади муки, да Василько наказал, что если не хватит муки, то взять ее из господских запасов. С соленьями, сушью и прочей снедью поладили с Дроном почти без препон. Но потом пошло-поехало все вкривь и вкось.
Решили устроить братчину в церковном приделе. Поп бил себя в грудь, божился, что придел уберет, покропит его святой водой и ладаном окурит. Пургас ему поверил и ходил себе спокойно по селу, посвистывал да себя похваливал: «Какой же я пригожий ключник! Как ладно я братчину устроил! Вот сотворим братчину – пойду к Васильку просить дозволения ожениться на Янке».
До Рождества осталось всего ничего, как прибежал на гору Дрон. Сам трясется, простого слова вымолвить не в состоянии, рукой на храм показывает. Оказывается, пошел Дрон в придел, а там… Придел нетоплен, кругом сор, пыль, паутина, пол обвалился, но горше всего, что стоит в одном углу гроб с Анфимом-упокойником, а в другом – еще один упокойник в гробу лежит. Пургас сам в придел бегал и те гробы видел.
Принялись в борзе придел мыть, новые полы стелить. Пургас полсела на скорые работы согнал. Крестьяне и женки шли неохотно, в приделе крестились, смотрели с опаской на мрачневшие по углам гробы. С ними намучились: не знали, куда их подевать; и перед упокойниками срамно, и перед христианами совестно, но не на костях же пировать. Не один день Пургас с Дроном помышляли, кто бы взял те гробы на сохранение до красной весны; в конце концов упросили за хмельное пиво Карпа и иных сельских питухов предать тела усопших земле.
Поп смотрел на сборы со стороны, иногда в придел заходил и советовал, где столы и лавки поставить, Василька хулил при крестьянах: «Я давно ему сказывал, что пришла пора новый храм ставить!», а как узнал, что упокойников без его согласия захоронили, осерчал, грозил Пургасу и Дрону епитимьей и на свежих могилках читал молитвы и кадил.
Пургас доносил Васильку о негожих речах и великой безделице попа. «Что ты меня гробами пугаешь? – накинулся на него неблагодарный Василько. – Мне и без них тошно!» Ну как с таким злобным господином сотворить добрую братчину?
Вскоре учинилась иная замятия. Однажды Аглая, подбоченясь и ехидно скалясь, спросила Пургаса: «Придел-то невелик, поди все не уместимся… Али без женок хочешь учинить гостьбу толстотрапезную?» Пургас на такие ее речи подосадовал и отмахнулся: «Иди своей дорогой! Не мешай добрым людям в горячий и скорый канун!» Но на другой день уже другие женки стали досаждать его. И Пургас смутился. Знал, что во Владимире пировали без женок, но припоминал, что удалое гостевание учинялось и с женками.
Он был не прочь, чтобы на братчине и женки пребывали, он бы сел тогда подле Янки и все за локоток ее трогал, шептал ей на ушко любительные глаголы и в чару ее пива подливал, но придел и для мужей был тесен. «Как бы мне не осрамиться?» – испугался Пургас и побежал к Васильку. «Почто нелепицами своими отвлекаешь от глаголов божественных?» – пенял ему Василько и с укором тыкал пальцем в раскрытую книгу. Пургас пошел к Дрону. Староста сопел, закатывал очи и разводил руками: «Бес его знает: с женками или без них?.. – после длительного раздумья признался: – По мне лучше без них, шума меньше». Поп глаголал прямо и твердо: «Не можно женок на братчину пущать! Учинится тогда вертеп велик. Не моги этого делать!» Пургас покорно согласился, но пожаловался, что женки своими просьбами извели его вконец. «Иди с Богом, сын мой!» – ответил поп. «Бес с тобой!» – мысленно огрызнулся Пургас и пошел прочь.
Ему сделалось грустно. Не так он представлял свое ключевание. Вместо того чтобы повелевать, он сам повелеваем, и не только господином, но и попом, да и Дрон иной раз молвит с ним свысока. Пургасу захотелось напиться, и он направился в старую мыльню.
Уже перед дверью он услышал голос чернеца и разозлился, подумав, что Карп опять сидит в мыльне. Пургас в сердцах рванул на себя дверь, влетел в мыльню и застыл как вкопанный. Он увидел того, кого менее всего ожидал увидеть. На лавке сидел, широко расставив колени и склонив голову, сам Василько. В руке он держал деревянную чашу.
Василько поднял голову и лениво посмотрел на застывшего ключника. Подле Василька, на лавке, лежал его колпак – из-под распахнутого кожуха алела свитка. В мыльне было душно и влажно, в ноздри Пургаса бил приторно пьянящий пивной дух.
– Вот и Пургас пожаловал! – раздался голос чернеца. – Садись, испей с нами пивца.
Из мрака на тускло освещаемую одной свечой середину мыльни вышел улыбающийся чернец. Он был красен, влажные волосы на голове и бороде торчали по сторонам, невольно приковывая взгляд ключника. «Неужто презрел заговенье?» – подивился Пургас, потому что давно не видел чернеца хмельным.
– Что стоишь, как идол? Садись! – прикрикнул на холопа Василько.
Пургас поспешно опустился на скамью и принял из рук чернеца наполненный пивом ковшик. Он пил пиво маленькими глотками, посматривая то на Василька, то на Федора.
Чернец наблюдал за пьющими с видом человека, от души угощавшего товарищей и испытывавшего потому нескрываемое наслаждение.
«Какой бес принес его сюда?» – недоумевал Пургас, подразумевая Василька. Василько уже который день не покидал горницы, а тут приплелся в мыльню и запросто беседует с чернецом, которого недавно так одернул, что Федор бежал с горы без задних ног.
После недоброго гостевания чернеца Василько наказал Пургасу разузнать, впрямь ли тот живет у Карпа, и если живет, то сколько ден? «Живет чернец у Карпа, почитай, третий день. Мне о том Аглая и дьячок поведали», – сообщил господину Пургас. Василько на такие речи ключника призадумался, затем раздраженно отмахнулся, будто от мухи назойливой.
Пургас решил, что Василько или не терпит чернеца, или опасается его. Когда чернец стал варить пиво, он строго-настрого наказал Федору из мыльни не вылезать. «Не ровен час, попадешься на глаза господину», – пугал он покорно молчавшего чернеца.
– Слышал, Пургас, недобрую весть? – спросил Василько.
Пургас в другой раз изумился, потому что господин давно не обращался к нему так просто и без раздражения. Не успел он ответить, что ни плохих, ни хороших вестей не слыхивал, как Василько сообщил:
– Татары посекли рязанские полки и обложили Рязань кругом.
Пургас не тотчас определился, как ему отозваться на эту весть. Его более всего сейчас докучала братчина (вот о чем он сейчас говорил без умолку), а в Рязанской земле ему жалеть некого, он ту землю не видывал, да и слыхивал о ней редко.