– Значит, уважаешь Адашева? Тогда почему приказ его нарушил? Он тебе что велел? Смотреть за избой Домны. А ты убил ее.
– Виноват, не сдержался. Давно хотел удавить колдунью, да все не удавалось. А тут такой случай. Ну и не сдержался.
– А почему Адашев велел следить за избой Домны?
– Того не ведаю. Алексей Федорович собрал нас, верных людей, и приказал, смотрите, мол, по очереди за домом знахарки Домны, что у храма Святого Василия. Но так, чтобы про то люди не прознали. Что заметите интересного или подозрительного, сообщайте Анфиму, сыну священника Сильвестра. Ладно, устал я. Не хочу больше говорить.
Скуратов взревел:
– Ты у меня на дыбе, сын собачий, не только заговоришь, соловьем запоешь!
Иван и на этот раз остановил его:
– Оставь его, Малюта, он правду сказал. Скажи, чтобы взяли с него показания да передали дело суду за убийство знахарки.
– Так позволь, государь, пред тем пытать его. Глядишь, еще что-то скажет.
– Ничего он больше не скажет. И не перечь мне, Малюта.
– Слушаюсь, государь.
Иван резко обернулся к Большову:
– Тебя будут судить и казнят. Ответь мне одно, но как на духу.
– Спрашивай, отвечу.
– Вот отомстил ты Домне, тебе легче стало?
– Легче! Душа успокоилась. А теперь, когда до встречи с женой и дочерью недолго осталось, то совсем полегчало. Не поверишь, царь, радостно мне. На этом свете делать больше нечего.
Иван повернулся и вышел на улицу. Скуратов остался в темнице, брать показания убийцы знахарки Домны.
Государя встретил Дмитрий Ургин, прибывший в Кремль проведать его и узнать о здоровье царицы.
– Здравствуй, Дмитрий!
– Признаться, не ожидал увидеть тебя здесь, государь.
– В темнице был, допрашивал одного лиходея. Но пойдем в палаты, там поговорим. Времени у нас немного, после обеда поеду в Коломенское.
– Как Анастасия?
– Лекарь сообщает, что вроде нормально.
– С Божьей помощью встанет!
– На то и надеюсь, о том и молюсь денно и нощно.
Царь и князь Ургин прошли в палату. Иван присел в кресло, Дмитрий устроился напротив, на лавке.
Иван поведал верному князю обо всем, что произошло за последние дни, подробно изложил разговор с Петром Большовым и спросил:
– Что ты думаешь по этому поводу, Дмитрий?
– По-моему, Большов сказал правду. Я слышал о случае, когда знахарке не удалось спасти больного ребенка, а мать после его смерти покончила с собой. Так что Большов имел повод отомстить знахарке.
– Ты считаешь, он ничего не знал о немцах и о лекарстве, которое они готовили вместе с Домной?
– Считаю, что не знал.
– А Адашев?
– Алексей Федорович мог знать.
– Мог, – проговорил царь. – Он выставил своих людей следить за работой. Зачем? Ему-то до того какое дело?
– Возможно, он хотел знать, удастся ли лекарям сделать нужное снадобье.
– Не затем ли, чтобы уничтожить его?
– Вряд ли. Адашев не пошел бы на это. Да и какой смысл уничтожать лекарство, когда еще неизвестно, помогло бы оно или нет.
– Возможно, ты и прав, но снадобье уничтожено верным холопом Адашева. Вместе с лекарями. От этого не уйти.
– Но Большов сообщил тебе, что он хотел убить лишь одну Домну.
– Говорил…
Речь царя прервал Скуратов, буквально ворвавшийся в палату:
– Государь, из Коломенского плохие вести.
– Что? – Иван поднялся с кресла. – Что с Анастасией?
– Гонец передал, что ей стало плохо, она впала в беспамятство.
– Немедля коня!
– Слушаюсь. Я с тобой?
– Да. – Иван взглянул на Ургина.
Тот все понял и сказал:
– Я тоже, коли ты не против, отправлюсь с тобой.
– Едем!
Через полчаса конный отряд во главе с царем вихрем влетел в Коломенское. Иван спрыгнул с коня и побежал в опочивальню жены. Ургин и Скуратов последовали за ним.
У постели Анастасии сидел лекарь Рингер.
– Что с царицей, Курт?
Рингер поднялся, вытянул, как солдат, руки по швам, опустил голову.
– Мне не удалось вылечить царицу, государь. Поверь, я делал все, что мог, но оказался бессилен пред болезнью.
– Погоди, Курт. Вдруг еще можно что-то сделать? Царица, вижу, в беспамятстве. Может, она придет в себя, и дело пойдет на поправку? Что молчишь?
– Я боюсь твоего гнева.
– Да не думай ты о том. Надо царицу спасать.
– Уже бесполезно.
– Что ты сказал? Бесполезно? Значит, царица умирает?
– У нее проявились те же признаки, что и у баронессы Греты фон Хартманн перед самой ее кончиной. Я ничего не могу сделать.
– Пошел вон!
Иван присел на край постели жены.
Она лежала бледная, глаза закрыты, на лице гримаса боли. Похудевшее тело вздрагивало. Иван взял ее руки в свои ладони. От них веяло холодом.
– Настенька! – проговорил он, склонившись над женой. – Очнись, родная, прошу.
В опочивальню вошел митрополит Макарий. Он тоже получил тревожное известие из Коломенского и немедля прибыл туда.
– Как она? – спросил Макарий.
Царь ответил:
– Плохо, владыка!
– Исповедоваться бы надо, да без сознания наша царица.
Иван схватил митрополита за золоченое одеяние.
– Она должна жить, Макарий! Понимаешь, должна!
– Успокойся, государь, Господь милостив. Молись!
– Да я молюсь. Только не слышит меня Господь, опять посылает мне испытания. Не слишком ли часто.
– Не богохульствуй, государь.
– Оставьте меня с Настей! Все уйдите!
– Но мне следует быть при царице, – воспротивился Макарий.
– Очнется, позову. А сейчас уходите!
Митрополит, князь Ургин, Малюта Скуратов покинули покои царицы.
Иван всю ночь сидел у постели любимой жены и не переставая умолял Господа вернуть Анастасию к жизни. В пятом часу утра царица пришла в себя.
– Настенька! Слава Богу! Я сейчас лекарей кликну.
– Не надо, родной. Мне сейчас очень хорошо. Видишь, как солнышко светит? – В палате горели свечи. – А на полянке-то сколько ромашек? Вон из реки и Дмитрий наш вышел, а говорили, будто потонул он. Ой, а с ним и Аннушка, и Маша. Все наши детки. Живые, здоровые. Соловушка поет. А почему на тебе кафтан? Тепло же!