– Дай спички! – сказала я.
Он молча протянул мне коробок.
Я отхлебнула еще вина, вышла из беседки и стала складывать сухие веточки для костра. Александр наблюдал за мной, потом не удержался:
– Ты что, замерзла? Что ты собираешься делать?
– Увидишь! – сказала я, разводя огонь. – Я цыганка, мне это сказали сто раз. У цыган свои таланты. Моя мать – бабочка. Бабочки летят на огонь. Мой отец ушел по пути огня, чтобы встретиться с ней… Ледяное сердце Синеглазки в Ерофеев день погасило огонь и позволило мне выжить, чтобы она могла посмотреть этот мир…
– Что ты несешь? – с тревогой спросил Александр. – Ты что, опять рехнулась?
Рехнулась, как же… Не дождешься! Будто я не слышала, как гадают Яшины цыганки и те, кто из табора! Главное в этом деле, чтобы клиент ничего не понял… Только «позолотить ручку» мне не надо… Я ему и так все расскажу.
Дальше я танцевала вокруг костра. Мой танец рассказывал всю историю – от начала до конца. Сумасшедшая девочка, которая ничего не слышит и не понимает. Мир, полный тайн, который постепенно открывается перед ней. Люди, которые появляются в этом мире. Ее желание пробиться к ним сквозь стену. Разбитое тело попавшей в силки птицы. Кровь, заливающая глаза. Вихрь над полем. Сокровища и предательство. Убийство и спасение. Рухнувшая стена и гибель знакомого мира…
Забытая боль снова взошла, как луна в ветреную ночь.
Я разбросала ногой и потушила костер. Наступила тьма. Угольки мерцали в траве, как ведьмины цветики. Парк грозно шумел.
Ночь. Ветер. Бушующие черные кружева листвы.
Я подошла вплотную к Александру. Он дрожал всем телом, как будто бы это он, а не я купался в холодной воде. От меня било жаром. Я сама это чувствовала. Он притянул меня к себе. Его сердце оглушительно колотилось возле моей щеки.
– Ты мой муж! – требовательно сказала я.
– А ты моя жена, – потрясенно прошептал он, чуть отстранился и осторожно положил холодную ладонь мне на грудь.
Я прикрыла глаза и собрала все оставшиеся у меня силы. Ведь и это было еще не все…
1907 год, 10 октября, Москва
Дорогой Адам!
Надеюсь, что ты благополучно и комфортно обустроился в Петербурге. Я знаю, что бытовые подробности существования практически не имеют для тебя значения, но все же надеюсь на твое благополучие… признаться, не без собственной корысти, ибо в самом недолгом времени планирую навестить тебя в державной столице. Надобно мне развеяться, подышать морским ветром, может быть, почувствовать биение столичной научной мысли.
Здесь у нас в Москве душно, гарь, какое-то беспокойство вокруг. Общественное молчание, как перед нервным срывом. Как-то разом всем обществом разучились видеть жизнь, радоваться ей, как будто какие-то рецепторы засохли и отвалились.
Мой приятель Камарич (помнишь, я о нем рассказывал?) пытается меня развлечь. Водит куда-то, говорит – интересно. Масса всего лишнего, ненужного. Какие-то религиозные философы, поэты-символисты. Ходят по идеям, как по лестницам, – вверх-вниз, без всякого смысла. Все как будто договорились: постепенное отмирание души называть духовностью.
У меня дома не лучше. Муж сестры – октябрист, напыщенный спаситель России, депутат Думы. Которой по счету? Я в них запутался.
Все бесполезно. Все раздражает. По коридору шлепает старшая Зильберманиха с воплем: «Генриетта, где мой клякспапир?!» В ответ – громкое шмыганье носом…
В больнице, над катарами, над гнойными ранами, отдыхаю душой. Противоречие? Твой случай – психическая болезнь? Не думаю. Скорее, болезнь общества, отражающаяся в банальном обывателе (во мне).
Юрий Данилович последовательно тебя не поминает. Стало быть, думает постоянно. Как-то забывшись, обратился к Дону Педро: «Ах, Адам, Адам!» Ездил с профессором в Синие Ключи. Там странно. Встретил их у озера – Люша, Камилла Гвиечелли (названая Люшина сестра, последняя стадия чахотки, однако живет, на честном Люшином слове), какой-то молодой крестьянин. Они шли навстречу заходящему солнцу, и от этого их лица казались ярко-оранжевыми, как у индейцев в иллюстрированных журналах.
Люша мне вроде бы рада. Изображает веселье. При том кутается в смех, как в плащ. Кругом дождит.
Кантакузин прятался от нас в конторе. Вроде бы собирается ехать куда-то в Европу, для завершения образования. Что у них с женой – разобрать невозможно, при нас они едва три слова друг другу сказали.
Двойняшки Люшины забавны чрезвычайно – живые, активные зверьки, окруженные зверьем реальным (собаки, кошки, лошади, козы, домашняя птица) и явно благоденствующие на лоне природы. Разного притом нрава: девочка – хитрая, умная и злая, мальчик – наблюдательный и ласковый тугодум.
Места там и в самом деле утешительные.
Пурпуровые цвета шиповника, визги стрижей над колокольней, пряные запахи, солнце и теплый ветер.
Люба восстановила старый театр, строит башню над домом, как была когда-то. Молодой парень, которого я видел с Камиллой, руководит работами. Особого смысла в этом нет, но это ее занимает.
Еще дело: ее подруга хитровских времен открывает трактир. Деньги, само собой, Люшины, но Марыся Пшездецкая (гонористая сдобная полячка с высоченной грудью) утверждает, что после все с прибыли вернет. Не исключаю. Вместе с Марысей Люша ездит в Москву, где выбирают, заказывают, закупают, притом все время препираются промеж собой. Примиряет обеих Камилла, которая органически не выносит ссор и рисует акварелью эскизы для будущих трактирных интерьеров. Марыся фырчит, но в конце концов признает оригинальность и безупречный вкус Камиллиного видения.
В целом Люша ведет себя вполне разумно, никаких признаков, на которые ты велел обратить внимание, я не обнаружил.
Но иногда говорит странно: месяц – Пьеро, солнце – огненный Арлекин, я – Коломбина. Что это значит? И главное: что будет дальше?
Почему-то я именно за нее тревожусь, хотя непонятным остается: что будет дальше со всеми нами, с Россией?
Все испытывают какую-то странную тревожную скуку, и решительно у всех – от последней работницы до светлейшего князя – ощущение неудачи жизни, потребность перемен. К твоей извечной спокойной бодрости и уравновешенности припадаю. Говорю честно – соскучился.
Остаюсь искренне твой Аркадий Арабажин.