В поселке и на прииске искали. Разное. Для разных целей. Некоторые искали инженера Печиногу, чтобы отомстить ему за смерть Веселова. Другие (более пьяные) искали подлинную грамоту убитого царя, чтобы предъявить ее исправнику, казакам или губернатору. Группа рабочих, собравшихся на площадке перед лабораторией (в ее деятельности принимали активное участие бывший матрос и другие члены рабочего комитета), искала правду и составляла какое-то воззвание неизвестно к кому. Беспалый Кузьма и его немногочисленные единомышленники (из числа наиболее трезвых) искали Капитона Емельянова или хоть какое начальство, чтобы с их помощью попытаться приглушить беспорядки. Большинство же искало, что бы еще выпить или от души пограбить. Бойкие поселковые бабы и ребятишки, в самих беспорядках участия не принимающие, тем не менее крутились неподалеку и после разгрома лавок рабочими (мужики тут же хватались за водку) деловито тащили все, что получалось утащить. Девицы прямо на улице примеряли полушалки. Совсем маленький, голопузый мальчишка лет шести, в короткой рубашонке и огромных валенках на босу ногу, пыхтя от усердия, волок по снежным задворкам важно блестевший самовар.
Скрипя полозьями, мчались по тракту сани. Стучали копыта. Светило мартовское наглое, кошачье солнце. Гордеев, сведя брови, молчал и глядел на убегающие назад черные кусты. Серж азартно покусывал губу.
В деревне Большое Сорокино поднимались «в ружье» бородатые, смурные казаки. Румяный подъесаул бодро покрикивал, то и дело на треть доставая шашку из узорчатых ножен и снова с треском вхлопывая ее обратно. Кроме него, бодрости, похоже, никто не испытывал. У многих казаков на прииске были знакомцы, сударушки (а у сударушек – отцы, братья и т. д.). Воевать против своих не хотелось. Иное дело – Светлозерье, Выселки, всей тайге известное разбойничье гнездо.
Но там-то нынче как раз тихо. В избах – ни души. Все, кто мог передвигаться, утекли в поселок. Только у подворья Матрены Лопахиной возился на цепи двухгодовалый медведь: ворчал, крутил головой, грыз и скреб когтями тяжелую загородку. Будто вовсе невмоготу ему стало сидеть на привязи, теперь, когда у двуногих – воля! Потом, словно по просьбе, явился уже знакомый ему большой человек, отодвинул засов и сбил цепь.
– Вот тебе шанс, – сказал он. – Ты по изначальному расположению судьбы – зверь. Живи теперь, коли сможешь, свободным.
И ушел куда-то, не заложив засов.
Немного подумав, молодой мишка, оглядываясь, вышел из частокола и, высоко подбрасывая зад, затрусил к недалекому лесу.
Матрена тоже была здесь – в избе. Охала, гладя подстреленное плечо. И рада была, что не может никуда пойти – от греха-то подальше! – и тосковала. Жалко было Климентия, пропавшего ни за грош. А вот теперь и новый полюбовник, к которому успела присохнуть душа, хлопнул дверью, даже не попрощавшись. И Матрена знала, хоть никто ей об этом и не говорил, что больше никогда его не увидит.
– Марья Ивановна! Сестрица Машенька!
Маша вздрогнула. Взгляд, пристывший к мутному окну, с трудом оторвался от него, она обернулась. Шорох внизу… Кажется, кто-то ее позвал? Или показалось? Голос не похож на Петин, а кроме Пети, некому. Где же он все-таки? Когда все уехали, она пыталась его искать. Ходила по комнатам, заглянула в чулан, в подклеть. У тетки спрашивать было бесполезно – та молилась, не вставая с колен, ничего не видя и не слыша.
Маша понимала, что тоже должна молиться. Но не получалось почему-то. Внутри будто все замерзло, и мысли не складывались в слова. Только один вопрос – опять и опять, тупо, будто стук капели по подоконнику: зачем я здесь? Почему не с ними? Почему Софи послушалась? Она – там, а я – здесь… Почему?
– Машенька!
Вот – снова! Это в самом деле ее зовут, и это не Петя! Она кинулась к двери. Шаль зацепилась за что-то, слетела с плеча – она не заметила. Ступеньки… она их тоже не заметила, тех самых ступенек, по которым еще недавно спускаться была целая проблема. Вбежала в нижнюю гостиную, огляделась.
– Кто здесь?
И застыла, увидев Петю.
Брат лежал, раскинувшись, на широком диване. Взгляд широко раскрытых глаз уперт в потолок. За короткий миг Маша испытала – одно за другим – три сильных чувства. Сперва – ужас: и с ним неладно! Потом, почуяв сивушный дух, – облегчение. И тут же – такую лютую ненависть к братцу, что едва не задохнулась.
– Приди в себя! – Она хлестнула его по щеке – раз и другой, без всякой пользы. Схватила со стола кувшин с брусничной водой…
Но тут ее снова позвали, теперь было понятно откуда – из сеней, и она, прижав к груди разом забытый кувшин, побежала на зов.
– Сестрица, это вы? Вы меня помните? Как лошадку мне подарили…
Маленькая фигурка выступила из полумрака. Маша и впрямь признала ее не сразу.
– Я – Ваня! Я прибежал сказать, чтоб они туда не ехали! А они уже…
– Ванечка, господи.
Маша наконец узнала мальчика. Быстро взяла за руку. Так тепло стало – хоть одна живая душа! И слезы, что замерзли комом где-то в горле, вдруг растаяли и оказались близко.
Но он ведь не просто так пришел! Он сказал…
– Ванечка, что?
– Их убьют всех! Там… понимаете, они хотят батюшку нашего погубить и господина Опалинского. Для того и бунт затеяли! Я боялся… думал, а вдруг мне тогда почудилось… и вдруг… Бежать же надо!
Мальчик глотал слова, вцепившись Машеньке в руку, круглые глаза его расплывчато блестели.
– Погоди, успокойся. Кто – они?
– Да Полушкин же! Николай Викентьич! И…
– Да?
Маша прижала к губам стиснутый кулак. Удивления не было. Почему-то показалось – она всегда это знала. Торжественный Николаша, с трудом подбирающий слова: я пришел нынче, чтобы предложить вам венчаться… дело не терпит отлагательств… Такой красивый, золотые волосы волной на лбу, лазоревые очи сверкают.
Лазоревые! Она засмеялась. Вогульский-то шаман был прав, оказывается.
– Сестрица, вы чего?
– Ох, прости, Ваня, прости. Я сейчас… Сейчас поедем!
Она бегом вернулась в гостиную. Размахнувшись, выплеснула брусничную воду из кувшина Петруше в лицо. Тот вскинулся, замычал, таращась на нее бессмысленно.
– Т-ты… чего?
– Петя, очнись! Поедем! Бунт на прииске! Николаша… Ну пожалуйста!
Петя, мотая головой, попытался усмехнуться. С трудом поднял руку и многозначительно погрозил ей пальцем:
– Никола-аша! И ты тоже… с ним? Отцеубийство? Не допущу!
– Так ты знал! – тихо ахнула Маша.
От двери донесся Ванечкин невнятный вскрик.
– Это неправда, – убеждала она минут пять спустя то ли себя, то ли Ванечку, хватая с вешалки шубу и уже не оглядываясь на дверь в гостиную, из-за которой слышалось пьяное бормотание Петруши, – неправда, ты ведь слышал! Не смог он. Он жениться хочет… на этой еврейке. И пусть женится, пусть ему будет хорошо. А мы сейчас поедем… Кто хоть дома-то? Аниска! Ты где? Аниска!