– Я тебе расскажу. Знаешь, сто лет назад мы жили очень плохо. Мы жили намного хуже, чем даже вы живете теперь. Восемьдесят процентов наших людей жили в кишлаках, и хлеба, которого они собирали, не хватало на то, чтобы дожить до весны – а ведь с них правительство еще брало налоги. Да, были квалифицированные рабочие, которые получали в двадцать, а то и в пятьдесят раз больше, чем те, кто жил на селе. Но таких было очень немного.
И тогда они восстали и сбросили правительство. Потому что они подумали, что можно жить как-то по-другому. Потому что они хотели просто жить, обрабатывать землю, которую бы они делили поровну, и никому ничего не платить. Вот это они хотели, и ради этого они начали войну. Войну, в которой погибло больше двадцати миллионов.
Амани слушает. Она умеет слушать.
– Они прогнали богатых людей. Прогнали дворян… Это такие люди, которые благородного происхождения и у которых есть привилегии, примерно как шейхи. Они прогнали священников и закрыли церкви. Они отняли у всех землю, а потом и заводы. Землю поделили, а заводы – сказали, что они общие. А потом они пошли дальше, нести правду миру на штыках. И знаешь, что получилось потом…
…
– Они пришли в соседнюю страну, но там рабочие и крестьяне поднялись вместе с военными, вместе с богатыми и разбили их. Они просто ненавидели их – всех, до последнего, ненавидели за то, что они руси. Пленных они поместили в концлагеря и убили. Это было первое поражение.
Потом евреи взяли себе слишком много власти. И начали воевать с теми, кто, по их мнению, был не прав. Знаешь, эти люди, простые люди, феллахи – они так хотели своей правды, что готовы были и убить и умереть за нее. Каждый, кто хоть словом, хоть полусловом, хоть намеком был против правды, – был врагом. И евреи сказали – мы найдем и убьем ваших врагов. И они стали это делать. Убивали и убивали. Убивали и убивали. Заключали в тюрьмы и опять убивали. Эти феллахи, простые и честные люди, они думали, что все и для всех братья. Но для соседей они были не братья, а смертельные враги. А для евреев они были как скоты. Которых можно убивать… Даже совсем без вины. Просто чтобы их было меньше. Чтобы освободить себе землю. Это было второе поражение.
Потом у этих феллахов отняли землю. У всех, и кто плохо работал, и кто хорошо, и кто получил землю честно, и кто получил ее нечестно. У всех – до последнего человека. Евреи придумали кибуцы – у нас они это сделали еще раньше, чем здесь, и загнали туда всех людей. А кто был против – тех убили, и таких было несколько сотен тысяч.
Потом к нам пришли фашисты. Тот самый Гитлер и тот самый «Майн Кампф», который изучают здесь. В самом начале войны наши люди кричали им, фашистам, – эй, мы такие же, как и вы, мы братья. В ответ слышали – вы нам не братья. Вы рабы. Мы победили их. Но они убили двадцать шесть миллионов наших людей.
Амани слушает. И слезы текут по ее щекам, как кристаллики льда, царапая душу. И ее душу, и мою…
– Потом… Я не знаю, когда точно это произошло – кто-то решил: хватит. Нас раз за разом бьют. Раз за разом нам плохо. Раз за разом мы страдаем, отдаем и ничего не получаем взамен. Никто не хочет идти по этому пути, кроме нас. Сколько можно – идти по этому пути? Ведь нас все меньше и меньше, нас бьют, убивают, обманывают. И мы сошли с него.
Мы начали лгать. И самим себе и всем. Мы говорили, что строим социализм, а сами мечтали о новом телевизоре. О новой машине. Мы уже не хотели справедливости. Мы хотели жить лучше, чем другие – какая же в этом справедливость. Нам не просто надо было иметь телевизор – нам надо было иметь телевизор, когда другие его не имеют. Нам не просто надо было иметь машину – нам надо было такую машину, какой нет ни у кого другого. И когда мы начали искать свои новые корни как оправдание этому – мы устыдились того, что мы дети и внуки тех нищих феллахов, которые восстали против несправедливости. Мы устыдились того, что они делали. Мы устыдились войны, которую они вели за справедливость и счастье. Мы устыдились крови, которую они проливали. Мы устыдились языка, на котором они говорили. Мы устыдились истории, которая была их историей. И мы сказали, что мы не дети феллахов. А дети шейхов, которых они тогда прогнали, чтобы создать свое государство счастья. И мы взяли и разрушили его. Все вместе.
Амани протягивает руку и накрывает ею мою:
– Бедные…
– Да.
– Вы отказались от своего народа, от его истории. Предали память отцов и дедов, отреклись от них. Бедные…
– Да, ты права. Но есть одно «но». У нас никто не убьет двадцатилетнего паренька-поэта просто потому, что он мешает борьбе, понимаешь?
…
– Это потому, что мы – потомки шейхов. А не потомки феллахов. Такова цена, Амани. Такова на самом деле цена…
Она снова молчит. И я молчу. Молчание прерывает взрыв за окном, вгоняющий осколки стекла в комнату, рвущий страшным ударом воздух. Мы падаем на пол, я обнимаю ее и прижимаю к себе…
Безумство огня сменяется истерическим воем сигналок, отблесками света на рваных простынях занавесок. Рвануло где-то совсем близко. И мощно…
– Цела?
Амани шевелится:
– Да, кажется.
– Не поднимайся, ползи…
Ползу первым. Царапаю руки осколками, но упорно ползу. Может быть всякое – от снайпера, наблюдающего за окнами, до… Нет, если бы был гранатометчик, мы бы уже просто сгорели. И это тоже была бы цена…
В спальне – все на полу, штора горит. Амани с криком бросается ее тушить.
– Ложись! – кричу по-русски. Она борется с огнем, обжигая руки и ругаясь грубо, по-мужски.
Натягиваю штаны, надеваю кое-как ботинки. Поверх рубашка, просто вдеваю руки в рукава. Рубашка, слава богу, черная, белая бы как маяк светила…
Счастье, что я не оставил автомат в машине…
– Прикроешь?
Она кивает.
Открываю дверь, выглядываю на площадку. Сначала ствол, потом я. Самое опасное – если они здесь, то накроют меня на площадке. Никого – только яркий луч мечется по стенам. Кто-то открывает дверь и тут же закрывает. Не лезть в чужие дела здесь уже хорошо научились…
Спускаюсь вниз. Амани за спиной, я слышу ее дыхание. Она не подведет – в таких ситуациях с ней лучше вообще не связываться. Порвет.
Дома здесь – почти как наши, немного получше хрущоб. Оно и понятно – одни инженеры строили. Ступенек нет, подъезд, можно сказать, на земле. Одного взгляда хватает, чтобы понять – моя машина разворочена неслабым взрывом, соседняя вовсю горит. Как, почему… Спросите что полегче, а? Всякое могло быть. Могли, например, подложить мину с таймером и неправильно выставить задержку. Могло что-то заглушить сигнал. Всякое могло быть. Факт же заключается в том, что это уже вторая бомба, подложенная мне в машину за неделю. И с этим надо что-то делать…
Решившись – снайпер может ждать, пока я выйду, караулить на соседней крыше, – я перебегаю к ряду машин, прячусь за чьим-то «Шевроле»-седаном. Прятаться за ним плохо, неудобно, не то что за внедорожником. Но это ближайшая машина к подъезду, и в меня никто не стреляет.