Перекидываю винтовку за спину и бегу. Бегу по крышам, перепрыгивая с одной на другую. Одна из них выше другой метра на два, я с разбега бросаюсь на препятствие, ударяюсь грудью так, что дыхание перехватывает. Слышны одиночные щелчки «калашникова», я взбираюсь на крышу, прыгаю на следующую – и в этот момент на улице, куда скрылся грузовик, слышен глухой взрыв. Такой, что под ложечкой екает, летят стекла, и становится не по себе. Дыша, как старый туберкулезник, заканчиваю свой бег с препятствиями… Песня. Посреди улицы – столб черного дыма, ничего не видно, желто-алые, с черными прожилками языки пламени жадно лижут то, что когда-то было безобидным, развозным китайским грузовиком. Это не бак, бак так не взрывается. Скорее всего в машине везли самодельную взрывчатку, и она сдетонировала от случайной пули…
Аста ла виста, бэби…
Прыгаю вниз, попадаю на ящик со жратвой, оскальзываюсь, и меня встречает мать сыра земля во всем своем грязном великолепии. Поднимаюсь… Черт, кажется, мне можно в фильмах про зомби сниматься, а вот этот араб вот-вот меня убьет. Видимо, это были его фрукты. В кармане у меня всегда пачка мелочи, самых мелких купюр, и ее можно использовать с умом в критической ситуации. Щедрым жестом сеятеля бросаю деньги на ветер и, пока арабы бросаются на добычу, бреду в сторону взорвавшегося фургона. Болит правая лодыжка – подвернул, кажется, а может, что и сломал, болит сильнее с каждым шагом, но это ерунда. Ковыляю к горящей машине… Да, это та самая машина, и остается только надеяться, что Аль-Малик был там. Я не видел, как он садился в эту машину. Я никому не верю. И ничему.
Дымное пламя лижет металл, черный дым рвется в небо. Кто-то пытается схватить меня, но я отбрасываю руку и упрямо иду к пламени. Ближе… Черт, совсем близко. Точно так же, как тогда, в Дамаске… Тогда ты выиграл, сукин ты сын, самим тем фактом, что остался в живых. Теперь ты проиграл, и я с удовольствием плюну на твою огненную могилу. И пусть мой плевок для тебя уже ничего не значит… Нет, все-таки пусть тебе будет хуже, там, в проклятом аду. Видишь, сукин ты сын! Я плевал на тебя! Я плюю на тебя! Ты не такой, как мы! Ты не один из нас! Ты – предатель, ты предал нас, и ни одна живая душа по тебе и слезы не проронит! Вот твой джихад! Вот то, чего ты хотел! Вот твоя могила!
Я вдруг понимаю, что кричу все это, кричу по-русски, и огонь так близко, что от жара трещат волосы. Кто-то пытается оттащить меня от огня, но я отталкиваю руку и кричу, выкрикивая в огонь имена тех, кто погиб в Дамаске, на точке нашей резидентуры. Там погибли достойные люди, и их убил ты, сукин ты сын! А теперь ты горишь здесь, и я на тебя плевал. Плевал я на тебя! Пусть дальше с тобой разбирается тот, ради которого ты предал нас и пошел в свой кровавый поход. А я – на тебя плевал…
Кто-то рывком хватает меня, профессионально бьет и укладывает на асфальт. С усилием поворачиваю голову и вижу остановившийся тяжелый «Форд», ствол «НСВ» за пулеметным щитом, нацеленный прямо на нас, – это армейский спецназ, не полиция даже. Солдаты в черной боевой униформе, кто-то целится в нас, кто-то сдерживает толпу. И Амани, которая вырывается и орет на опешившего офицера, изрыгая страшные ругательства…
Потом я услышал знакомый, быстро нарастающий рокот, нас придавило звуковой волной, на бреющем над нами прошел боевой вертолет. От нисходящего потока воздуха огонь рванулся в нашу сторону, потекла горящая солярка, спецназовцы подняли меня и потащили к машине…
– Будешь?
Я взял бутылку воды, отхлебнул. Закашлялся. Усталость накатывала волной, хотелось лечь, закрыть глаза, и…
– Догадались?
Шеф философски пожимает плечами:
– Ну а как же.
– Как?
Он делает такой назидательный жест, указательным пальцем вверх, потом снимает с моего плеча что-то напоминающее такие штуки, которые в книжных на книги лепят, чтобы их не воровали. Сантиметра два длиной.
– Объективный контроль!
Расслабился. Признаю – расслабился. Это когда же он мне налепить-то успел? А там и успел – похлопал по плечу, мол – давай. Я все себя таким крутым считаю, а мой шеф – он тоже непрост. Как-никак помотался по командировкам, а начинал еще в Нагорном Карабахе, во внутренних войсках, совсем салагой.
– Что дальше?
Шеф снова пожимает плечами – не замечал за ним до этого такого жеста.
– Лучшим поощрением является снятие ранее наложенного взыскания, верно? Из этого и будем исходить.
– Он там был. Я видел эту тварь. Даже стрелял в нее.
– Попал?
– Надеюсь…
– Вскрытие покажет.
Горящую машину уже потушили. Подразделение специального назначения из Багдада оцепило район. Сейчас прямо на месте берут пробы с тел, найденных в машине, на ДНК. Достанут их потом, тут комплексная экспертиза будет нужна – что взорвалось, как взорвалось. Если все подтвердится – дело закроют и сдадут в архив. К облегчению многих – никому не улыбается то, что по джихадистским лагерям гастролирует инструктор, достоверно знающий наши методики, применяемые на Кавказе. Один такой стоит сотни обычных джихадистов.
– Короче, три дня отпуска. На устройство личной жизни. Потом возвращайся на службу. Дел – за гланды.
– Была бы личная жизнь…
– Да что ты говоришь…
Шеф делает удивленное лицо и отходит. Я выбираюсь из санитарного микроавтобуса – как раз для того, чтобы наткнуться на Амани. Она смотрит не в глаза, взгляд какой-то нездоровый, затравленный…
– Обними меня!
Я выполняю просьбу – мы так и стоим, вцепившись друг в друга. Как потерпевшие кораблекрушение.
– Эти люди, про которых ты кричал…
– Они были моими друзьями, Амани. Он их убил. Всех.
Она молчит. Потом быстро, словно боясь, говорит:
– То, что ты сказал, это в силе?
– Да.
– Тогда я хочу переехать к тебе. Жить как муж и жена.
– А работа?
– Да черт с ней, с работой…
И она начинает плакать. С чего бы это…
Мандраж после перестрелки прошел, оставив чувство блаженного отупения и забытья. Ничего не имеет значения, я уже который час держусь на крепчайшем кофе и банке «Ред Булла», которую я заглотил в два глотка. В желудок – как кислоты налили, последней моей пищей была черствая лепешка с мясом, которую мы поделили на троих. «КамАЗ» качает на ухабах и камнях, швыряет из стороны в сторону, но мы упрямо идем по пустыне вглубь, к иорданской границе…
Амани я отдал ключи от того, что считаю здесь своим домом, отдал ключи от машины и сказал возвращаться и ждать меня там. У нас же здесь были еще дела, которые заключались в том, что никто не должен уйти без наказания.
Вован сидит рядом, он прибыл с основным караваном и как-то укоризненно поглядел на меня – мол, почему полез в эту мясню один. Почему не взял с собой. Прости, брат… Но тут дело такое. Я кстати, подозреваю, что он тоже завел здесь женщину. Дело, конечно, хорошее – вот только его, в отличие от меня, дома семья ждет. Меня-то не ждет никто…