На каждый этот вопрос Таша утвердительно кивала головой.
– Давай примерь.
Таша прошла в спальню и залюбовалась висевшей на стене гравюрой на дереве работы Тории Киёнага, вставленной в рамку из красного дерева.
– Не тяни, времени уже много, – пожурила ее Джина.
Таша надела на безымянный палец золотое колечко с камушком цвета морской лазури. Затем открыла ридикюль и извлекла из него пару ажурных перчаток.
Когда она вновь появилась на пороге, Мели Беллак, занятая приготовлением ужина, всплеснула руками.
– Как же вы очаровательны, мадам Легри! Как жаль, что господин Мори ушел, иначе он обязательно сделал бы вам комплимент!
– Господин Мори ушел? – удивилась Джина.
– Он весь день жаловался на недомогание, все просил принести ему чаю, чаю и снова чаю, а в последний момент решил показаться доктору Рейно и отправился к нему в кабинет. Поручив мне вас предупредить.
– А неженками почему-то называют женщин, – пробормотала Джина.
– Ты выглядишь так модно, что мне даже завидно, – заметила Айрис.
– Модель 1900 года, «стиль модерн», – подтвердила Джина, испытывая гордость за свою преобразившуюся дочь.
Это платье с элегантными изгибами и свободно спадающим шлейфом Таша надела впервые. Ее грудь, приподнятая эластичным поясом, не давившим на живот, стала чуть менее пышной. Довершали наряд соломенная шляпка, украшенная вишенками, и полосатый зонтик. Айрис схватила ее за руку.
– Ах! Какое милое колечко!
– Аквамарин, подарок Виктора. Он преподнес мне его четыре года назад, но я надеваю его редко, ужасно боюсь потерять.
Она повернулась.
– Все равно жмет. Да и потом, мне страшно – с момента открытия Выставки десятилетия я не появилась на ней ни разу! Какие ужасы мне предстоит там услышать?
– Вот что значит изображать собственного мужа в костюме Адама, без намека даже на набедренную повязку! Между нами говоря, я предпочла бы первый вариант полотна, он был не столь резким и не так бросался в глаза.
Айрис и Таша захихикали.
– Не матери семейств, а какие-то пернатые! Пойдемте немного подкрепимся, иначе вы до ужина не дотянете. А все твой дружок Ломье, это он пригласил нас в ресторан в столь поздний час. Шуточек в свой адрес не бойся, кроме нас анатомию Виктора там оценить будет некому, – заявила Джина.
Отклонить просьбу Мориса Ломье было трудно. Этот человек, старый знакомый Виктора, отказался от живописи в пользу чисто прагматической профессии директора галереи. Он женился, стал отцом близнецов, пренебрегал жизнью богемы и на редкость серьезно относился к взятой на себя роли первооткрывателя талантов. Морис давно сделал ставку на Таша и теперь желал оценить реакцию публики на выполненную ею обнаженную натуру, выставленную в Большом дворце.
Поскольку время еще было, Виктор поднялся на четвертый этаж Эйфелевой башни и стал оттуда наблюдать за агонией знойного дня, медленно отступавшего под натиском плотного свинцового марева – провозвестника грозы. Опьяненный высотой, он вспомнил летательный аппарат, паривший над театром Гренель, и попытался представить себе, что испытал бы пилот, окажись ему подняться в воздух над Выставкой. Очертания холмов, окружающих столицу, медленно растворялись, будто их стирала ластиком чья-то невидимая рука. Хорошенькое дельце! Если представить, что этот город, считающий себя центром вселенной, вдруг исчезнет, Земля от этого вращаться не перестанет, люди все так же будут истреблять друг друга, торговцы – процветать, банкиры – обогащаться, путешественники – стремиться к новым берегам, а нечистоты – выливаться в реки.
Вокруг Легри разговаривали друг с другом чиновники с окладом двенадцать тысяч франков в год, их сопровождали супруги, головы которых венчали пирамиды из перьев и цветов, выполняющие роль шляпок. Это был «их» день, и свое время они тратили на то, чтобы наносить друг другу визиты, предварительно отобедав или отужинав за одним столом. До ушей Виктора доносились обрывки разговоров между этими пресыщенными светскими дамами, которые вместо того, чтобы восхищаться подлинным буйством света у них под ногами, жаловались на увеличившиеся расходы на содержание слуг и на то, как сложно им уложиться в рамки семейного бюджета.
– Ах, моя дорогая, цены стали просто непомерны, два с половиной франка за кило мяса, два франка за птицу, а вчера Гюставу пришлось покупать новый костюм – какой-то увалень опрокинул ему на рукав чернильницу. Представляете, во что нам это обошлось!
– Семьдесят?
– Вы шутите? Сто франков!
По мере того, как Виктора поглощала окружавшая его красота, эта болтовня становилась все тише и незаметнее. Подобно безоблачному небу, на котором вспыхивали друг за другом звезды, Выставка с каждым мгновением брызгала все новыми и новыми снопами искр. На краю Марсова поля фонтаны гигантского Дворца воды отражали, будто в призме, тысячи цветов, смешивавшихся в один букет из тугих струй. Изумруд и золото, пурпур и лазурит. За фонтанами пламенел широкий, украшенный колоннами и башенками фасад Дворца электричества, превращенного в сказочный замок. Его обрамляли лампы, мощные, как прожекторы, и венчала ажурная диадема из железа и цинка. Над этим фейерверком возвышалась шестиметровая статуя Духа электричества, добавляя к сиянию и свои огни.
Внимание Виктора привлекла вращающаяся Большая небесная сфера, внутри которой проходили концерты под руководством Камиля Сен-Санса [63] . Затем он перевел взгляд на Дворец оптики, окруженный ореолом звезд, и Светящийся дворец Жозефа Понсена. Свыше тысячи двухсот ламп накаливания озаряли своим светом это сооружение из стекла с лестницами и перилами, инкрустированными ракушками. Сверкающие сталактиты и сталагмиты превращали его в фееричную пещеру.
Небо над Сюреном терзали сполохи молний. Виктор бросил последний взгляд на видневшиеся вдали венецианские гондолы, оказавшиеся в Париже, и облокотился на парапет. Очарованный сиянием пагоды Вишну, камбоджийских и индокитайских театров, разбросанных по склонам холма Трокадеро, он вспомнил июньский вечер 1889 года, проведенный в англо-американском баре на втором этаже башни, куда его пригласил друг Мариус, только что основавший «Паспарту». Тогда Мариус познакомил его с Таша. Прошло одиннадцать лет, одиннадцать лет счастья рядом с той, которая стала его женой.
Открывавшаяся взору панорама говорила о прошлом, о быстротечности времени, о смене дней и ночей, но не давала возможности перенестись мысленно в будущее, в те времена, когда он уже окончит свое земное существование.
«В двух словах невозможно сказать, что нас объединяет. Любовь, картины, книги, фотография, рождение Алисы… И одиннадцать расследований, проведенных тайком от нее на пару с приказчиком, который впоследствии стал моим шурином, – невозможным и незаменимым Жозефом!»