На этот раз аудиенция длилась ровно полтора часа. По окончании Филиппов велел помощнику вызвать губернского секретаря Игнатьева.
Чиновник для поручений появился почти сразу же. Видимо, находился у себя. Высокий, крепкого телосложения — на вид ему было не более тридцати пяти лет, — с открытым лицом и умными глазами, он невольно внушал доверие любому, кто с ним впервые сталкивался.
— Прошу, Петр Михайлович, — указывая рукой на кресло, пригласил Филиппов и расположился напротив.
Он взял со стола лист с сообщением о вчерашнем преступлении на Болотной и протянул подчиненному. Дождавшись, пока тот ознакомится с текстом, сказал:
— Я бы хотел, чтобы именно вы занялись этим делом, хотя злодеяние совершено и не на вашем участке. Несомненно, будет начато уголовное следствие… И, как вы понимаете, все поручения следователя придется теперь исполнять вам. Я боюсь, что за первым нападением последуют и другие. Как видите, уже сейчас вопросов больше, чем ответов. Ну, например, мне непонятно, почему злоумышленник не прикончил жертву, а только выжег глаза? И что означают перевернутые кресты? Зачем понадобилось выкалывать ряды кровяных точек? Как он умудрился наносить их на одинаковом расстоянии друг от друга? В конце концов, сама экзекуция заняла определенное время и изверга могли спугнуть прохожие, однако, несмотря на это, он продолжал методично выбивать острым предметом кресты. Гораздо проще было изрезать лицо бритвой или лезвием. Право, чушь какая-то, не находите?
— Да, странности имеются, но только на первый взгляд, — разгладив усы, задумчиво вымолвил сыщик.
— Простите?
— Я думаю, что не ошибусь, если предположу, что это дело рук субъекта, охваченного безумной идеей, маниака.
— А вот этого, Петр Михайлович, я боюсь больше всего. — Начальник поднялся и заходил по кабинету, нервно щелкая костяшками пальцев. — Прогнозировать поступки сумасшедшего почти невозможно. Агентура здесь тоже вряд ли поможет. Боюсь, что и от картотеки будет мало толку. Отпечатков пальцев, как вы, очевидно, догадываетесь, преступник не оставил. Да и о каких следах говорить, если девушку обнаружил на улице дворник, а карета «Скорой помощи» отвезла ее в больницу? Тут необходим холодный расчет и точный удар, как в бильярде. Правда, сведений и фактов пока негусто. Но ведь так всегда бывает вначале: ни зацепок нет, ни свидетелей, а потом глядишь, и потянулись ниточки…
— Распутаем, Владимир Гаврилович, обязательно распутаем этот клубок.
— Это хорошо, что у вас такая уверенность, хорошо-с… Жаль только, времени у нас мало. Преступника мы должны обезвредить раньше, чем он поднимет руку на следующую жертву. Должны-то должны, — проговорил Филиппов, вновь усаживаясь в кресло, — но я отлично понимаю, что сделать это совсем непросто.
Игнатьев пожал плечами и заметил:
— Сейчас важно найти ответ на главный вопрос: случайно ли была выбрана жертва или нет? Во всяком случае, нелишне присмотреться к окружению потерпевшей, расспросить подруг, соседей, дворника.
— Вижу, я в вас не ошибся! — поднимаясь, выговорил хозяин кабинета. — Докладывайте мне о деле каждые три дня. С Богом!
Когда за подчиненным закрылась дверь, Филиппов вдруг вспомнил, что особенностью злодеяний петербургского Джека Потрошителя, пойманного в сентябре 1909 года, явилось то, что все его жертвы были брюнетками. «Надо бы узнать, — подумал он, — а не брюнетка ли пострадавшая?
Клим Пантелеевич Ардашев к столице относился без почтения. Серый, холодный город с влажным и нездоровым климатом производил на него удручающее впечатление, и даже тогда, когда он возвращался из бесчисленных заграничных командировок.
Выстроенные на болоте и человеческих костях дома, мосты, площади, улицы и храмы заметно отличались по своей архитектуре от истинного русского простого и понятного стиля, которому издревле следовали зодчие Москвы, Нижнего Новгорода или Ярославля. Желание царя-реформатора возвести в устье Невы европейский город осуществилось. И раскроенный на широкие прямолинейные проспекты, завершающиеся громадными шпилеобразными башнями, изрезанный каналами и соединенный мостами, Петербург стал гордостью России. Правда, наряду с этим он лишился некоего общего духовного начала, пуповины, исходящей от Москвы-матушки, которая связывала между собой все русские города, питала и делала их похожими друг на друга. И ополоумевший дьячок Троицкой церкви, встретивший ночью кикимору, и обезумевший городовой, который два столетия спустя узрел черта, правившего пролеткой на Васильевском острове, все они, как заговоренные, твердили одну и ту же, разлетевшуюся потом фразу: «Быть Петербургу пусту!»
«А что практически это предсказание может означать? — сидя в экипаже, размышлял Клим Пантелеевич. — Пожар, наводнение? Нет. Все это уже случалось. Тогда что?» Статский советник снял перчатку, достал из кармана коробочку с надписью «Георг Ландрин» и, выудив желтый леденец, положил под язык. «Смута, — мысленно ответил Ардашев. — Именно смута, как в 1905 году. Ни одно стихийное бедствие не сравнится с ней. Она рождает голод, эпидемии, пожары и массовые смертоубийства. От нее невозможно спрятаться, трудно спастись. Опасность грозит отовсюду. Богобоязненный крестьянин, исправно посещавший воскресную службу в деревенском храме, мастеровой, бывший на хорошем счету, или благодушный студент, дающий уроки купеческим детям, в один миг превращаются в полную свою противоположность, в умственно изуродованных революционной проповедью людей. Но отчего происходит эта метаморфоза? Как так случается, что пороки, скрытые и загнанные на самое дно человеческого сознания, вдруг выплывают на поверхность и покрывают маслянистым пятном еще недавно светлую душу? Но самое страшное заключается в том, что это превращение происходит с сотнями тысяч людей одновременно. И они, точно и не было у них ни родителей, ни церкви, ни гимназических преподавателей, неожиданно уподобляются бешеному стаду, уничтожающему все на своем пути. Они, точно ведомые бесом, готовы на самые отвратительные поступки. С каждым днем бесчинствующая толпа растет и множится в геометрической прогрессии. А впереди вожаки — люди, которые давно перешагнули внутри себя запретную нравственную черту: недавние бомбисты, грабители, убийцы губернаторов и жандармов».
Утонув в поднятом бобровом воротнике, в теплой боярке, бывший присяжный поверенный Ставропольского Окружного суда, а ныне чиновник по особым поручениям Министерства иностранных дел, рассеянно глазел по сторонам, погруженный в невеселые раздумья. Мимо пролетали нервные таксомоторы, скрипел колесами трамвай, на тротуаре лотошницы зазывали отведать пирогов с зайчатиной, и в свежем морозном воздухе пахло арбузами. Где-то впереди, прямо между домов, мелькнул и скрылся багровый сгусток солнца.
«Да, — с сожалением подумал Ардашев, — если случится смута, то все начнется отсюда, с Петербурга, и только потом беспорядки перекинутся дальше, в провинцию. Но ведь хаос не может длиться вечно. Рано или поздно люди устанут от анархии. И снова захотят порядка и спокойной жизни. Им понадобятся работающие магазины, действующие больницы, безопасные улицы, полиция и суды, наконец. Следственно, явится сила, которая и положит конец беззаконию. Только остается открытым вопрос, какая это будет власть? Добра или зла? Вот и может случиться, что слова, сказанные замученным в «Тайной канцелярии» дьячком, окажутся пророческими. Тогда и впрямь: «Быть Петербургу пусту!»