– Никогда не слышал, чтобы испанец впадал в уныние при виде крови.
Я едва не возразила, что уныние тут вовсе ни при чем и подобного варварства он в Испании никогда бы не увидел, но потом вспомнила, как Сиснерос сжигал нехристей, и закрыла рот. И все же я поклялась, что никогда больше не стану свидетельницей подобных мучений.
Я также собственными глазами увидела напряженность в отношениях Филиппа с отцом, подтверждавшую все то, что рассказывал мне муж. Хотя внешне отец и сын были очень похожи, они почти не разговаривали и не проявляли друг к другу ни малейших чувств. Когда подошло время уезжать, даже прощание выглядело тщательно отрепетированной церемонией, лишенной какого-либо тепла.
После этого мы с Филиппом были вынуждены расстаться – впервые после свадьбы. Он отправлялся на официальное собрание Генеральных штатов – руководящего органа, состоявшего из представителей государств – субъектов империи, а мне предстояло вернуться в Брюссель. Я предпочла бы остаться с ним, но он заверил, что у него не будет ни минуты свободного времени, так что мне останется лишь скучать.
– Не говоря уже о том, что твое присутствие будет меня постоянно отвлекать, – подмигнув, добавил он.
Вместе со своей свитой я вернулась в наш дворец. На следующий день после приезда я направилась в галерею – мне не терпелось рассказать дамам, которых не было со мной, о своих приключениях. Должна признаться, мне нравилось быть в центре внимания, и отказываться от этой роли не было никакого желания.
Купаясь в лучах собственной славы, я не сразу заметила робкую девушку-служанку, которая осторожно подошла ко мне с опущенными глазами:
– Прошу прощения, ваше высочество…
Улыбнувшись, я повернулась к ней. Во время поездки ко мне подходили многие такие же девушки, надеясь получить ленточку из моих волос или кусочек кружев с моей манжеты, словно любая вещь, касавшаяся моей персоны, становилась талисманом.
Между нами встала мадам де Гальвен:
– Ее высочество не желает, чтобы ее беспокоили. Убирайся, девчонка!
Подняв руку, я обошла вокруг мадам и приблизилась к съежившейся фигурке. Девушка была совсем юная: тысячи таких же готовили нам еду, чинили белье, выколачивали пыль и чистили камины. Пример матери научил меня проявлять доброту к тем, кто мне служил, ибо признак королевской власти – справедливость, а не гордыня.
– Подойди, дитя мое. Чего ты хочешь?
Девушка достала из кармана передника клочок бумаги.
– Это прислали вам ваши дамы, – пробормотала она и поспешно отступила.
Нахмурившись, я взглянула на бумагу. Почерк был неровным, чернила выцвели, но слова читались отчетливо: «Somos prisoneras». «Мы в тюрьме».
– Что это значит? – спросила я девушку. – Откуда это? Говори!
Ко мне подошли Беатрис и Сорайя.
– Это от госпожи по имени донья Франсиска, – зашептала девушка, и у меня сжалось сердце. – Она попросила меня передать это вашему высочеству. Очень просила. И еще она велела сказать, что донья Ана больна.
Для меня этого было достаточно.
– Беатрис, Сорайя, идемте со мной. Нанесем визит нашим дамам.
Мадам де Гальвен шагнула ко мне, но хватило одного моего взгляда, чтобы ее остановить.
– Без посторонних.
* * *
Я в ужасе огляделась, стоя у подножия лестницы в полуразвалившейся части дворца. Обитель моих дам, если можно было ее так назвать, представляла собой винный погреб с заплесневелыми стенами без окон и каменным полом, где трещины были засыпаны соломой. «Да я здесь бы даже мула не поставила», – подумала я, с комком в горле глядя на ветхие тюфяки, одеяла и кучу углей посередине, где женщинам приходилось жечь щепки, чтобы согреться.
Я подала знак Беатрис: та вознаградила девушку за доброе дело кошельком и отослала прочь. Четыре женщины жались друг к другу, закутанные в грязную одежду. Лица их осунулись, они выглядели больными. Прежде чем отправиться в путешествие с Филиппом, я распорядилась выделить средства на их содержание, полагая, что этим обеспечу им благополучие. Как такое могло случиться? Как долго они тут пробыли?
Подойдя к тюфяку, на котором лежала донья Ана, я опустилась на колени.
– Донья Ана, – прошептала я, – Донья Ана, это я, ваша Хуана. Я здесь.
Глаза дуэньи открылись, явив лихорадочный блеск.
– Mia niña… – прохрипела она. – Дитя мое, позови священника. Я умираю.
– Нет, нет. Вы не умрете. – Я сбросила шаль и накинула на нее. – Это всего лишь трехдневная лихорадка, как у вас часто бывало в Кастилии. Как только мы приезжали в Гранаду, вы сразу же поправлялись.
– Здесь мне нет облегчения, – прошептала она.
Я в гневе посмотрела на донью Франсиску де Айялу, стоявшую передо мной, словно призрак.
– Как это случилось? Почему мне никто не сообщил?
– Мы пытались, ваше высочество. – Она встретилась со мной взглядом. – Нам запретили вам писать.
– Запретили? – Голос мой сорвался. – Кто? Говорите немедленно!
– Мессир Безансон. Его секретарь заявил, что поместить нас сюда приказали вы и что если мы будем жаловаться, то можем отправляться в Испанию. – Она горько усмехнулась. – Похоже, он рассчитывал, что мы пойдем туда пешком.
– Не может быть! – Я бросила взгляд на Беатрис. – Я заплатила за ваше содержание из собственного кошелька. Мне говорили, что о вас позаботятся.
Донья Франсиска достала из кармана потрепанного платья пачку связанных веревочкой помятых листков и бросила передо мной.
– Это письма, которые мы вам писали. Каждый день, неделю за неделей. И все они возвращались назад. Потом однажды ночью к нам пришли и заперли нас в подвале. Лишь случайно нам удалось найти выход.
Я протянула к бумагам дрожащую руку.
– Случайно? – переспросила я.
– Да. Едва мы поняли, что помощи ждать неоткуда, то в отчаянии обратились с просьбой к служанке, приносившей нам еду. Она сжалилась над нами и согласилась передать записку лично вам, как только вы приедете. Если, конечно, с вами не будет мессира Безансона. Нам повезло, что он не приехал. Иначе вы могли бы найти пять трупов.
Безансон остался с Филиппом. Пропутешествовав с нами по всей Фландрии, он удалился в какой-то из своих домов. На его тучную колышущуюся фигуру я старалась не обращать внимания и даже не догадывалась, что все это время он знал о страданиях моих дам, вынужденных питаться скудной едой, которую стыдно было бы предложить конюху или посудомойке.
Меня охватила слепая ярость. Да, я сама это допустила, но лишь по неведению, не в силах даже вообразить подобного предательства. В это мгновение моя неприязнь к главному советнику моего мужа, человеку, которого Филипп считал своим единственным настоящим отцом, превратилась в ненависть.