Он вскочил на ноги и распахнул свою дверь. Весь коридор оказался освещенным. Свет исходил из комнаты Маретты. Чтобы не было слышно его шагов, он снял сапоги и вышел из своей засады. Он мог с уверенностью утверждать, что слышал на этот раз именно крик, жалобный плач, но только едва уловимый, потому что он доносился издалека, снизу.
Не медля ни минуты, он быстро зашагал к комнате Маретты и заглянул в нее. Первым делом он бросил взгляд на ее постель. Она оказалась даже не тронутой. Комната была пуста.
Сердце его похолодело, и по телу пробежала дрожь. Не отдавая себе отчета он со всех ног бросился к лестнице. Ступенька за ступенькой выскользнули у него из-под ног, и он был уже внизу, держа наготове револьвер. Теперь уже он действовал вполне осознанно.
Он добрался до нижнего коридора, который тоже оказался освещенным, и, сделав два или три шага, оказался у двери, ведшей во внутренние жилые помещения. Эта дверь была полуоткрыта, и в комнате ярко горел свет. Кент бесшумно подкрался к ней и заглянул в нее.
То, что представилось его глазам, в одно и то же время и успокоило и привело его в ужас. С одной стороны длинного стола стояла Маретта, в профиль к нему, и ее освещала лампа, висевшая над столом. Он не мог видеть выражение ее лица. У нее были распущены волосы. Она была жива и здорова, но именно то, на что она смотрела, и заставило его ужаснуться. Ему пришлось подойти еще ближе, чтобы лучше увидеть, на что она так пристально смотрела.
А затем сердце в нем остановилось.
Съежившись в своем кресле и откинув голову назад, так что Кент мог видеть его лицо анфас, сидел Кедсти. И Кент в один миг понял все. Только покойник мог сидеть так.
Громко вскрикнув, он вошел в комнату. Маретта не удивилась, но с жалобным стоном перевела на него глаза. Кенту показалось, что он видел перед собой двух мертвецов. Живая и дышавшая Маретта Радисон была гораздо бледнее, чем сам Кедсти, который имел уже такой безжизненный цвет лица, какой бывает только у покойников. Она молчала. После душераздирающего стона она не произнесла более ни звука. Она просто смотрела. И увидев, каким отчаянием блестели ее глаза, Кент ласково позвал ее по имени. Но она, точно околдованная или оглушенная, снова уставилась на Кедсти.
Кент подошел к покойнику и осмотрел его. Руки Кедсти, как плети, свешивались по бокам кресла. На полу, около его правой руки, валялся револьвер системы Кольта. Голова его была настолько далеко запрокинута назад, за спинку кресла, что казалось, будто у инспектора была сломана шея. На лбу, как раз под самыми коротко остриженными седыми волосами, зияла рана.
Кент приблизился к нему вплотную и нагнулся над ним. Он часто видел на своем веку смерть, но ни разу ему не приходилось видеть лица, настолько искаженного ужасом и страданием, как у Кедсти. Глаза его были широко открыты и выпучены, как стеклянные шары. Рот открыт.
Кровь у Кента застыла в жилах. Не выстрел причинил смерть Кедсти. И все-таки он умер. И той вещью, которая лишила его жизни, оказалась петля, скрученная из женских волос.
В течение некоторого времени после такого трагического открытия Кент не мог бы двинуться с места, даже если бы это оплачивалось ценою его жизни. Петля была скручена из длинных, мягких, черных, блестящих волос и два раза была обернута вокруг шеи Кедсти; ее свободный конец свешивался у него с плеча, распущенный и отсвечивавший в свете лампы, точно богатый черный мех. Кент дотронулся до него, затем помял его пальцами, потом снял оба кольца этой петли с горла Кедсти, где она глубоко врезалась. Держа ее за край, он распустил ее во всю длину и после этого медленно подошел к Маретте и посмотрел на нее.
Ни одни человеческие глаза не глядели на него никогда так, как посмотрела на него она сейчас. Она протянула руку и не сказала ни слова, когда Кент подал ей эту петлю. А затем она круто повернулась, схватилась за горло и вышла из комнаты.
Он слышал, как она нетвердой походкой стала подниматься по лестнице.
Кент не двинулся с места. Все чувства в нем застыли. Он физически не ощущал почти ничего, кроме ужаса. Он смотрел на седовласое, окаменевшее лицо Кедсти, когда до него донесся звук запираемой Мареттой двери. Он вскрикнул, но и сам не услышал своего крика, так как уже не сознавал своих собственных поступков. Он дрожал всем телом. Он не мог считать все это галлюцинацией, потому что очевидность была налицо. Значит, Маретта Радисон подошла к инспектору Кедсти сзади, когда он сидел в своем кресле, и нанесла ему удар в лоб каким-то тупым орудием. Удар оглушил его. Тогда она…
Он провел рукой по глазам, точно для того, чтобы лучше сосредоточиться. То, что он видел, было непонятно. Неужели же, обороняясь в смертельной для себя опасности, защищая свою честь или своего избранника, Маретта была все-таки способна на преступление? И если так, то как она могла подкрасться к Кедсти сзади? Это было просто непостижимо. Притом не было видно ни малейших следов борьбы. Даже лежавший на полу револьвер ничего не говорил ему. Кент поднял его. Он тщательно осмотрел его и вскрикнул от изумления, граничившего с отчаянием. На стволе револьвера оказалась кровь и несколько седых волос. Отсюда следовало, что Кедсти застрелился сам. Что за загадка?!
Когда Кент клал револьвер на стол, то его глаза неожиданно упали на что-то стальное, блестевшее из-под газеты. Он вытащил это что-то, и оно оказалось большими длинными ножницами, которыми Кедсти обыкновенно пользовался. Это была уже последняя зацепка для выяснения состава преступления; итого – три: испачканный кровью револьвер, петля из волос и эти ножницы, если не считать самой Маретты Радисон.
Тотчас наступила реакция.
– Это все вздор, – сказал он самому себе. – И очевидность иногда обманывает.
Маретта не могла совершить этого преступления. Здесь, наверное, было что-то еще, чего он не увидел, чего не смог еще обнаружить, что ускользает от его наблюдения. И он представил себе опять Маретту Радисон такой, какой увидел ее, когда вошел в эту комнату. В ее широко открытых и испуганных глазах не было ни ненависти, ни безумия. В них в муке кричала ее душа, чего до сих пор он не видел еще в глазах ни у одного человека, с которым его сталкивала судьба. И вдруг в его душе раздался властный голос, заглушивший собою все другие звуки и голоса и указавший ему на то, каким чутким чувством является любовь, даже в том случае, если она не пользуется взаимностью.
С бьющимся сердцем он вновь подошел к Кедсти.
Теперь он действовал уже спокойнее. Он дотронулся до щеки убитого, – она была уже холодной и настолько, что можно было утверждать, что преступление произошло никак не позже, чем час тому назад. Он более тщательно исследовал рану на лбу у Кедсти. Это была неглубокая ранка, и по ней можно было судить, что инспектор был оглушен только на короткое время. В этот промежуток времени должно было произойти нечто другое. И, несмотря на почти сверхчеловеческие усилия отбросить от себя представлявшуюся ему картину, он все-таки увидел ее перед собой в мельчайших подробностях: убийца быстро подбежал к столу, использовал ножницы и, когда Кедсти снова пришел в сознание, то он набросил ему на шею волосяную петлю и удавил его насмерть. И все-таки опять и опять Кент уверял себя, что это невозможно, что это абсурдно и несообразно ни с чем. Только дурак мог бы именно так совершить чудовищное убийство Кедсти. А Маретта вовсе не была дурой. Она была в здравом уме и трезвой памяти.