Зрительный зал, расположенный, насколько я мог судить, в массивном фундаменте здания, освещался через раздвижные стеклянные панели, образующие в плохую погоду сложный многогранный купол. На каждом столике стояла миниатюрная масляная лампа – такие же лампы, только еще меньше, располагались возле рядов мягких кресел, спускавшихся к самой сцене. Впрочем и там, внизу, некоторые из террас были отведены под столы – круглые, как у нас, или треугольные. Среди них сновали разносчики в темных свободных одеждах. Меня изрядно удивило то обстоятельство, что, несмотря на шум, я все же прекрасно слышал не очень-то громкий перезвон колокольцев. Вероятно, строители театра сознательно стремились к тому, чтобы даже негромкая реплика или музицирование исполнителей доходили до каждого зрителя.
Эйно взмахнул рукой – и к нам подбежал мальчик в темном балахоне. Выслушав тихий заказ князя, он исчез, – а вместо него появился другой, он нес нарядную коробку, склеенную из миниатюрных лаковых дощечек, и два кувшинчика.
– В театре, – вполголоса заговорил Эйно, срывая с коробки серебристую ленту, – заказ принято подавать совсем не так, как в харчевне…
Я пожал плечами. Эйно протянул мне мисочку, в которой я увидел крохотные кусочки жареного мяса, листья какой-то зелени, горох и что-то еще, – и ловко распечатал оба кувшинчика.
Шум в зале неожиданно стих.
Танцовщики с колокольцами скрылись в кулисах, а на сцену, улыбаясь, выбрался приземистый мужчина с широким добрым лицом.
– Друзья! – начал он.
И его речь вдруг поплыла, покачиваясь, словно утка на вялой речной волне, то слегка поднимаясь вверх, то, столь же плавно, опадая вниз, и я поймал себя на мысли, что плохо понимаю, о чем он говорит: до меня, конечно, доходило, что он благодарит всех пришедших на спектакль и представляет состав своей труппы, но в то же время я, зачарованный музыкой его голоса, совершенно не слышал самих слов. Это было удивительно.
Когда он закончил, тишина в зале была гробовой.
Где-то в кулисах зазвенели, выпевая какую-то мелодию, тонкоголосые колокольчики, а занавес медленно пошел вверх. Теперь к колокольцам примешивался сухой стук колотушек – и вот все смолкло.
Я никогда не был поклонником ярмарочных шутов. Отец считал их, как, впрочем, и придворных танцоров, всего лишь способом растратить время… именно «растратить» – он, всегда занятый от рассвета и до полуночи, рассуждал о созерцании зрелищ как о глупости тех, у кого времени имелось в избытке. В течение тех трех часов, что шла пьеса, я несколько раз вспоминал его слова – и понимал, что даже он, оказавшись вместе со мной на этом представлении, счел бы эти часы потраченными на обогащение. Многое из того, что я хотел познать – обычаи, привычки, традиции и законы Пеллии, – сверкнуло передо мной великолепным фейерверком страстей, подчас противоречивых, часто не совсем для меня понятных, но все же поданных с такой силой, что я буквально присутствовал при том, о чем шла речь на сцене, – я забывал и о некоторой символичности декораций, и о частых танцевальных вставках, имевших, безусловно, свой потаенный смысл, – я смотрел, и я сопереживал, нет, я жил там: то среди бушующего моря, то на сосновом холме, где юный оруженосец, поддерживая своего умирающего господина, давал ему клятву занять его место на службе у владетельного князя. За короткое время я побывал всеми действующими лицами – и властным седым воином, наставляющим своего молодого слугу, и девочкой из дома удовольствий, куда тот сбегал тайком от хозяина, и капитаном парусника, терпящего бедствие на рифах далеких морей, и даже величественным, необыкновенно мудрым князем, на службу к которому вернулся – уже не оруженосец, а – молодой воин, принявший имя и звание своего бездетного господина.
Финальная сцена закончилась, перед опустившимся занавесом вновь появились фигурки танцовщиков с колокольцами, и Эйно негромко пристукнул по столу.
– Теперь я познакомлю тебя с мастером…
Я никогда не слышал, чтобы в его голосе, почти всегда несущем в себе отзвуки далекого, скрытого в глубине, смеха, прозвучало такое уважение. Все еще трепеща, я поднялся вслед за ним и торопливо двинулся вниз, к сцене.
Мастер Накасус оказался тем самым широколицым дядькой, что выступал перед началом представления. В пьесе он исполнял роль князя, и клянусь, я ни за что не смог бы опознать его под гримом. Когда мы беспрепятственно – Эйно узнавали, – прошли в огороженную ширмами гримерную, он уже заканчивал смывать с лица краску. Помогала ему в этом миниатюрная девушка примерно моих лет, игравшая ту самую девицу, к которой так неудержимо стремился главный герой. Раздвинув легкие перегородки, Эйно коротко поклонился – и Накасус, едва завидя его, оттолкнул актрису, вскочил на ноги, и ответил князю глубоким, едва не до пола поклоном. Девушка сделала то же самое. Не произнося ни слова, Эйно вытащил из-под одежды какой-то сверток, положил его на гримировочный столик – и только после этого они с мастером заключили друг друга в объятия.
– Я слышал, ваша светлость совершили нелегкое плавание к восточным берегам? – сильным баритоном произнес Накасус.
– Да, друг мой, – Эйно непринужденно уселся в легкое соломенное креслице, закинул ногу за ногу и достал свою трубку. – Я надеюсь, что нынче вечером вы окажете мне честь быть моим гостем? Познакомьтесь, кстати, с моим э-ээ… молодым лекарем – звать его Маттер, а родом он с того самого далекого востока.
Я неловко поклонился; поклон же Накасуса был лишь чуть менее глубок, чем при встрече Эйно.
– Счастлив быть представленным молодому господину. Не стой, Телла, не будь таким неотесанным бревном! Предложи господам вина! Три минуты, дорогой Лоттвиц, – Накасус вдруг перешел на более легкий (но не ставший фамильярным) тон, и, вернувшись к столику, принялся быстрыми движениями губки удалять с лица остатки грима. – Три минуты, и я буду в вашем полном распоряжении…
Принесенное девушкой вино немного сгладило ощущение глубочайшей неловкости, терзавшее меня с того момента, когда я вошел в уборную великого актера. Да и сам он не проявлял ни малейшей склонности к позерству или самолюбованию – смывая с лица грим, мастер Накасус сыпал шуточками, вспоминая дорогу из столицы, а Эйно отвечал ему веселым смехом; вскоре актер поднялся, оправил на себе одежду – бриджи, мягкие сапоги и короткий цветастый кафтан, и строго посмотрел на молодую актрису.
– Я думаю, вашей дочери было бы неплохо отправиться вместе с нами, – неожиданно улыбнулся Эйно. – Тем более что я давно обещал ей показать Лоер.
– Вы очень милы, ваша светлость, – впервые подала голос девушка.
При мысли о том, что мне придется ехать вместе с ней в карете, я немного покраснел. Сказать, что подобных ей я не видел? – но видел я всяких, даже жеманных принцесс из герцогского дома, который мой отец именовал не иначе как «конюшней». Нет. И все же присутствие Теллы, еще недавно такой нежной, склоняющейся под ласками юного оруженосца, заставляло меня нервно теребить пальцами кобуру с «Вулканом»… который она, несомненно, заметила в первую же секунду.