Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы, на синие и говорю Дориану:
– Так что ты сегодня делаешь?
– Когда? – уточняет Дориан.
– Ну, с семи до десяти…
– Я иду в библиотеку сразу после работы.
– Очень хорошо, – говорю. – Я приду к тебе в гости, часов в семь.
– Как же ты придешь, если меня не будет? – наивно удивляется Дориан.
– А ты дашь мне ключ, – объясняю я.
Сейчас скажет: «Не дам».
– Не дам, – говорит Дориан.
– Почему? – ласково интересуюсь я.
Сейчас он скажет, что ему противно.
– Мне противно, – говорит Дориан.
Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит монолог, ключ будет у меня в кармане.
У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дрессировщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репетиции.
Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим ученикам.
Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно. Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.
Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно. Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир – и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать мир. Он хотел только играть.
Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому, как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.
Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по улице, и она начнет молоть чепуху.
Я уже протянул руку, но в последний момент почему-то вдруг смутился. Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.
Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо знакомы.
Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.
Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.
– Дайте мне две копейки, – потребовала Гелана.
Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.
– Я сейчас, – предупредила она и пошла к автоматной будке.
Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.
Через минуту Гелана вернулась и сказала:
– Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.
Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что последний раз был в зале Чайковского два года назад.
– Куда мы идем? – неопределенно поинтересовался я.
– К моей подруге, – сказала Гелана. – Я должна занести ей конспект.
– А это надолго? – Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.
Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:
– Что?
Очень тонкое общение.
Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши торчат перпендикулярно плоскости головы.
Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а я остался стоять возле двери.
Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.
– А почему вы здесь стоите? – удивилась Гелана, высунувшись из кухни.
Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся, как на него ответить.
– Проходите, пожалуйста! – гостеприимно откликнулась подруга и поманила меня пальцем.
Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за подругой. Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню.
Кроме меня, в комнате оказалась старуха в штапельном платке с маленькой девочкой на руках.
– А кто это пришел? – громко спросила старуха у девочки. – Это папа пришел?
Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала.
Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно закружилась и запела:
Съезжалися к загсу транваи,
Там пышная свадьба была…
Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке было ясное.
– А как мы поймаем голубя за хвост? – спросила старуха.
Девочка вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
– А как Наташенька делает «дай-дай»?
Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.
Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища на моем лице следы восторга и зависти.
– А как Наташенька делает «папа, иди сюда»?
Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот же самый жест.
– Видал, что деется? – похвасталась старуха и, чтобы сделать мне приятное, сказала: – А Лека – девка самостоятельная. Сама шить может и вяжет на спицах. И учится на «пять», не то что наша…
Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла за Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко с творогом.
– А сейчас нам дядя споет песенку про уточку… – пообещала она.
Такой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.
– Чу, завыл, как баптист, – обиделась старуха. – Спой что быстрое…
– Но я не хочу петь! – запротестовал я.
В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обстановке, сказала:
– Они кормят, подожди еще немного…
Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала: «Только, пожалуйста, не делай глупостей», а Гелана ответила: «Мало ли я делала глупостей, пусть будет еще одна…»
Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое состояние, будто я проработал целый рабочий день – причем не сегодняшний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.