Джейн подумала об отце Уильяма, который цеплялся за каждую соломинку, способную поддержать очаг надежды, когда умудренные опытом врачи только качали головами – дескать, все кончено. До сих пор Джейн не задумывалась, что напористость и грубость Джона Максвелла – это на самом деле отказ поставить крест на сыне, что бы ни говорили гуру от медицины. Джону Максвеллу плевать, наживет ли он врагов, станет ли объектом насмешек, заставит ли краснеть свою жену, оскорбит ли специалистов или пройдется тяжелыми башмаками по хрупким от скорби сердцам. Джон Максвелл хочет, чтобы сын его открыл глаза и улыбнулся, и заговорил, и продолжал жить, – каких бы финансовых, физических или эмоциональных затрат это ни стоило. И Джейн поняла: не осуждать ей надо своего несостоявшегося свекра, а восхищаться им и подражать ему, ибо, покуда жив граф – пленник Тауэра (Уилл тоже пленник – своей комы), есть шанс спастись от смерти, по общему мнению, неминуемой.
– Что еще я могу сделать? – спросила Джейн сама себя и поняла, что сказала это вслух, когда послышался ответ миссис Миллс:
– Увы, дорогая графиня, – ничего.
Значит, миссис Миллс вошла, а Джейн и не заметила. Вместе со служанкой она принялась расставлять чайную посуду на боковом дубовом столике.
– С вашего позволения, госпожа графиня, – продолжала миссис Миллс, явно желая поделиться новостями, – весь Лондон восхищается отважной супругой, что не побоялась ни насмешек, ни ушибов и дерзнула обратиться к королю. Вот, дорогая, выпейте горячего шоколаду. Раз вы кушать как следует отказываетесь, может, хоть шоколад…
И она подвинула к Джейн фарфоровую чашечку. Джейн взяла ее, чтобы не обидеть миссис Миллс.
– Спасибо. Дорогие подруги, я очень ценю вашу поддержку. Но я также думаю, что, когда на кон поставлена человеческая жизнь, слова «больше ничего нельзя сделать» просто неуместны.
Джейн подошла к камину, поближе к миссис Миллс и Сесилии, уселась на краешке стула.
– Графиня, вы больше никак не можете повлиять на ситуацию, – заверила миссис Миллс. – Герцог Ричмонд клятвенно обещал, что нынче же представит ваше прошение.
– Вчера не представил, – возразила Джейн, мрачно глядя на огонь, все еще злясь на герцога, который так ее подвел.
– А нынче представит.
– Понимаете ли вы, что завтра будет поздно? Если у герцога Ричмонда не получится, попрошу вмешаться герцога Монтроза.
– Ну вот, опять, – сокрушенно заметила миссис Морган, перехватывая взгляд Сесилии. В ее глазах отразилась боль. До сих пор Сесилия помалкивала, тихонько вышивала у окна в уголке, прислушивалась, подбирая иголки нужной толщины. Но теперь она встала и взяла чашку шоколада, обхватила ее озябшими пальцами.
– Уинифред, дорогая, к твоим услугам были сильные мира сего. Они ли не старались ради тебя?
– Сильные – но не сильнейшие, – уточнила Джейн. – Боюсь, своими действиями я вызвала мстительность в сильнейшем.
Миссис Миллс качала головой, ждала, когда чуть остынет горячий шоколад.
– О нет, графиня. Король Георг не хочет раздувать это дело. Он не желает уделять вам внимание.
Джейн отодвинула нетронутую чашку, поднялась. Сесилия и миссис Миллс (последняя только что с комфортом уселась) заметно встревожились.
– Уинифред, ты куда?
– В Вестминстерский дворец.
Обе женщины так и ахнули.
– Зачем, дорогая? – воскликнула Сесилия.
– Чтобы перехватить пэров на входе и воззвать к ним! – Джейн погрозила пальцем, произнесла решительно: – Я добьюсь внимания!
– Но, госпожа графиня, ваше здоровье столь хрупко! Не опасно ли вам стоять на улице, на этаком холоде и ветру?
– Миссис Миллс, вы были очень добры, вы проявили себя истинным другом. Только не могу я греться у вашего камина, стараясь не сойти с ума от тревоги. А здоровье мое вполне поправилось за эти дни, когда ничто не мешало мне отдыхать, – солгала Джейн. – Теперь я намерена использовать свои восстановленные силы для новой атаки. – Она грустно посмотрела на подруг и неожиданно для себя простонала: – Нужно попытаться!
Миссис Миллс и Сесилия со вздохом переглянулись.
– В таком случае, дорогая, я пойду с тобой, – вполне предсказуемо заявила Сесилия.
– Я тоже пойду, – сказала миссис Миллс, явно не желавшая пропустить очередное зрелище.
Они выдвинулись из дому, кипя энергией, но возле Вестминстерского дворца сникли, ибо тут уже собрались родственники других узников – естественно, удрученные, раздавленные, – и Джейн почувствовала себя одной из многих. Толпа прибывала, прирастала заинтригованными зеваками. Впрочем, как отметила миссис Миллс, «благородных дам» тоже хватало: они, как и сама миссис Миллс, были охочи до зрелищ.
Уинифред старалась отделиться от толпы, чтобы ее заметили. К ней проявляли уважение, не выходившее, впрочем, за рамки простой вежливости. Лорд Пембрук, связанный родством с семьей Уинифред, заранее подсуетился послать ей письмо. Его доставили как раз перед тем, как Уинифред с подругами покинула дом на Дьюк-стрит. Лорд Пембрук просил родственницу не приближаться к нему на публике – «по причинам, надеюсь, для вас понятным», – однако обещал похлопотать за нее перед королем.
Убедившись, что на подступах к парламенту ей ничего не светит, Джейн поспешно отделилась от толпы у входа.
Подруги быстро последовали за ней.
– Полагаю, Уинифред, мы идем слушать дебаты?
– Вот именно. По крайней мере, при мне эти люди лгать не посмеют, не запятнают свою совесть.
Женщины устремились к галерее для зрителей, устроенной в палате лордов.
Лорд Пембрук сдержал обещание. Джейн поедала глазами человека, которого Уинифред не видела с раннего детства. Ему было за шестьдесят; седину скрывал великолепный темно-каштановый парик с пышными локонами. Уверенным тоном оратора, привыкшего к уважительному вниманию аудитории, лорд Пембрук напомнил, что не во власти короля прощать узников, осужденных парламентом, не его величество должен обращаться с ходатайством к парламенту, а парламент – к его величеству. Пембрук настаивал, что следует нижайше просить короля о помиловании.
Джейн закрыла глаза своей «хозяйки», впервые за много дней испытав чувство облегчения. Ей хотелось услышать, что предложение Пембрука будет принято и прошение о помиловании направят королю. Надежды, впрочем, разбились в прах, и очень быстро, когда поднялся другой лорд-парламентарий и заявил о необходимости сделать оговорку: помилование будет распространяться не на всех бунтовщиков, а лишь на тех, что заслуживают снисхождения.
Лорды-пэры согласно закивали, затрясли своими париками. Джейн чувствовала, как тают надежды Уинифред. Покопавшись в мыслях «хозяйки», Джейн поняла: монаршее снисхождение, какую бы форму оно ни приняло, распространится исключительно на покаявшихся преступников.
Как бы издалека, сквозь шум в ушах, бог весть откуда взявшийся, Джейн разобрала, что за лордов-якобитов замолвят слово нынче вечером – то есть накануне казни.