Работать с отцом было непросто – то брюзжит, то молчит угрюмо, погруженный в свои мысли. А то вдруг рявкнет на нее, будто ждет, что она сама угадает, что надо сделать. Однажды у нее не получилось выпилить квадратное отверстие точно по размеру – он молча выхватил у нее заготовку и сделал все сам, ясно давая понять, что она лишь жалкое подобие его любимого сына.
Сельма, хотя и понимала, что Фрэнк выполняет свой долг, все равно кляла его за то, что он оставил кузницу, бросил ее здесь одну. Все так перемешалось. С ног на голову перевернулось, и так страшно теперь…
В деревне они словно отрезаны от мира. Новости доходят с опозданием в несколько дней, остается полагаться только на местную газетенку. Бродят слухи о крупных морских сражениях, истории о храбрых мальчишках из нашей деревни. Но на другую сторону весов все опускаются одна за другой похоронки, и разговоры о победе уже не приносят радости. Никто достоверно не знал, что же там происходит, и даже Гай старался подбирать слова осторожно. Он наконец побывал в настоящем бою, под огнем неприятеля, и его нацарапанные карандашом слова резко отрезвляли.
«Здесь просто мясорубка, сотня моих людей отправилась в мир иной, и, боюсь, даже не успев сколь-нибудь серьезно повоевать. Я должен теперь написать эти кошмарные письма их матерям, которые возненавидят меня за одно лишь то, что я принес им эти ужасные известия. Мы провели несколько дней на марше и все время слышали, как гулко бьют поодаль снаряды – разрывая наших ребят на кусочки. Трудно поверить, что где-то сейчас весна и поля покрыты цветами. У линии фронта все перемешано в коричневую жижу – грязь, талый лед, обломки деревьев, искореженное железо. На них мы присаживаемся покурить, поговорить, насладиться на несколько минут миром и тишиной – пока германские орудия не ударят новым залпом, и мы бросаемся в укрытие, совсем как огромные крысы, которые тут повсюду.
Сам я весь грязный, заскорузлый, швы кителя и брюк кишат живностью. Босток, как может, помогает мне сохранять приличный вид, пытается выжигать их горящей свечой. Мама точно отказалась бы от меня, если б увидела, как я выгляжу. Но грязь стирает различия, и я сейчас ничем не отличаюсь от своих солдат, а они замечательные преданные ребята. Каждый вечер мне приходится проверять их ноги и заставлять менять носки, иначе пальцы у них загниют самым отвратительным образом. Так что попроси дам из Вест-Шарлэнда, пусть продолжают вязать носки: чем больше, тем лучше. Когда сыро, я надеваю сразу три или четыре пары.
А ночами я люблю смотреть на звезды и вспоминать прогулки, когда мы перебирались через Ридж, старую Джемайму, солнце… Я лежу и думаю, что пока мы крепко бьемся здесь, никто не коснется нашей зеленой прекрасной земли. Мне даже бывает неловко от своей сентиментальности – что посреди всего этого кошмара я мечтаю о такой красоте.
Будь храброй, мой маленький дружок, и не забывай писать мне. Я от души смеялся, когда ты написала, как Элви Бест дурным голосом фальшивила на том концерте в помощь доблестным бельгийским солдатам, и зрители аплодировали, надеясь поскорее прогнать ее со сцены, а она поняла это как знак восторга и решила выступить на бис, а тебе пришлось пережить этот позор снова. Я не теряю рассудка только благодаря тебе и тому, что ты олицетворяешь.
Всей душой твой друг Гай».
Сельма никому не давала читать этих писем. Это была ее драгоценная ниточка, связывавшая ее с его ужасным миром. Каждую ночь она смотрела на небо, пытаясь представить, как Гай пробирается по траншее, по дощатому настилу, осматривает своих солдат; вот он сидит, сжавшись в комочек, и пишет ей письмо, думает о ней, глядит на те же звезды. Его письма придавали ей силы, помогали пережить отчаяние отца и его воркотню.
Бартли, соберись, скомандовала она себе. Твои трудности – пустяки. Встань и иди выполнять свой долг, хватит причитать. Твой фронт – это молот и наковальня, а не ружье. Ну так иди же.
* * *
Хестер вынуждена была признать, что возвращение Энгуса домой не принесло ей той радости, какой она ожидала. Нельзя сказать, что он отказался давать уроки в Шарлэндской школе – нет, проводил, как договорились. Но вкладывал в них лишь холодный рассудок. Как выразилась жена директора, Мод, он «не берет пленных». Совершенно не терпит малейших отступлений от дисциплины или чуть небрежного шага в строю. Но здесь же мальчишки, не армия… а он иногда набрасывается на них с такой яростью… Недаром его совсем не любят, и даже начали поступать жалобы от родителей.
Энгус никогда не общался с деревенскими парнями и сыновьями фермеров, а теперь всячески старался притереться к ним, стал завсегдатаем «Оленьих рогов», рассуждал там о делах на фронте и выступал с советами, как выиграть войну. Затеял драку, когда Джек Плиммер, сын хозяина заведения, вернувшись на побывку домой, предложил ему заткнуться и засунуть свои деньги себе в пасть, а он-де по горло сыт вояками, видавшими окопы только с дивана и не нюхавшими пороху по ту сторону Ла-Манша… Завязалась потасовка, и Энгуса выпроводили как зачинщика.
А когда приходили письма от Гая, Энгус превращался в бешеного медведя; читал их и рвал в клочки.
– Это нечестно! Торчу тут, как болван расписной!
Чем чаще случались приступы, тем более он мрачнел, и доктор Мак выписал ему успокоительное.
– Паренек только и делает, что терзается своей участью. Найдите ему работенку потяжелей, чтобы времени у него не оставалось себя жалеть! Он выкарабкается. Господь дает нам ношу по силам. Просто нужно время.
У них не очень-то получилось последовать совету доктора, но Хестер старалась нагружать сына работой в саду. Потом отправила его к Чарльзу, в их лондонскую квартиру. Но полковник вот-вот должен был отправиться с лордом Китченером на север по какому-то сверхсекретному заданию и не мог уделять мальчику много времени. Энгус вернулся еще более жалким и беспокойным. Он еще раз совершил попытку пройти медицинскую комиссию, но его снова забраковали.
Своими огорчениями Хестер поделилась с Вайолет Хант. Но та после гибели Арнольда в одночасье превратилась в старуху, лишь суета в Женском институте и преподавание в воскресной школе удерживали ее на ногах. Сердце разрывается, когда видишь, как такая сильная женщина тает на глазах, и Хестер понимала, как же ей повезло, что хотя бы один из сыновей сейчас рядом с ней. Но так продолжаться больше не может. Если бы они были в силах хоть что-нибудь изменить…
Мысль ей подала леди Беллерби. Однажды утром, когда их группа, как обычно, собралась для шитья, она предалась рассуждениям:
– Мы открыли в доме временный госпиталь для раненых офицеров. Деревенский воздух поможет им быстрее поправиться. Сад, поля вокруг – тишина и покой помогут сбросить напряжение, восстановить силы. Я знаю, командование ищет такие же дома, где есть свободные комнаты. Они дадут сиделок и весь персонал. Если начистоту, для меня это ниспосланное свыше облегчение, не дает затонуть моему древнему кораблю… Ухаживать за ранеными вам самим не обязательно, достаточно предоставить помещения. Ватерлоо-хаус идеально подошел бы – не слишком большой, недалеко от станции, родным будет удобно навещать своих. Вы же вдвоем сейчас? Одни в доме? Как горошинки в барабане… Чарльз сопровождает лорда Китченера… – Стоило Дафне Беллерби разойтись, ее было уже не остановить. – Ах, он один что целый линкор, правда? Какой великолепный пример всем нам! И придет час, и придет человек… Вы должны гордиться, что Чарльз рядом с ним.