– На Пять Углов! – жизнерадостно указал Шура после приветственных речей, где цензурными были предлоги «ни» и «на».
И мы, хлюпая ботинками и носами, бодрясь и матерясь, в грязь и мразь предначертанного пути и образа жизни, проволоклись до следующего перспективного магазина.
Пять Углов – чудное место, чтоб получить по морде. Невыпивший человек раздражителен и быстр на руку. Мы удачно отмахались от ребят с Разъезжей, тем более что протыриваться к прилавку было незачем. Водки и пельменей не было ни нам, ни им, и никому.
– К цирку идти надо было, – разглаживал синяк Кожевников.
– Отсюда лучше на Ватрушку! – резонно просчитал Клементуля.
– А потом на Гороховую, – провел маршрут и я.
…На чертовой дикой окраине, без трех минут девять перед закрытием, в паршивой стекляшке, двадцатом магазине за вечер, мы прыгали перед кассиршей и криком убеждали продавщицу. Мы покупали четыре бутылки «Настойки Стрелецкой горькой» и четыре пачки «Фрикаделек Московских». Водки и пельменей в Ленинграде не было.
Ближе к десяти, выстроив раскисшие туфли под батареей, мы угромоздились наконец за стол, выпили дрянь и закусили дрянью.
– Ну что ж за херня-то за такая, – сказали мы. – Люлька трех революций! Интеллигентные люди с университетским образованием! С-сука, не надо ваших виски и рябчиков, но в пятницу после получки! Полбанки и тарелка пельменей! Неужели непосильная роскошь?!
Мы обсудили и осудили политическую ситуацию.
– По стакану «Стрелецкой» членам Политбюро – и власть свободна! – пожелал Мишаня.
– А если я захочу угостить девушку – что я ей предложу? – укорял еще не сдохшую власть Шура Попов.
– Лишнее слово – «угостить».
– Купи ей в аптеке денатурата и презерватив, – посоветовал Кожевников.
За две недели до праздников на почтах выстраивались очереди. Народ покупал поздравительные открытки. Выбирали покрасивее, разные. Один поздравляемый получал от тебя только одну открытку и сравнить разнообразие не мог: но об этом не думали. В одинаковости всех купленных открыток было бы трафаретное отношение к близким людям. Поэтому требовали три таких, и две сяких, и по одной той и этой, ой, и еще с розочкой четыре штуки и две с салютом.
Люди общительные и многородственные писали пачки поздравлений. Отправлять следовало дней за десять до праздника, иначе перегруженная почта не успеет. Иногда открытки аж в почтовый ящик не лезут: забит, ждет выемки.
Дед умер перед Первым Мая. На столе осталась пачка неотправленных открыток. В его семье была куча родни. Сослуживцы, коллеги, друзья. А он был человек внимательный и аккуратный.
Я взял эти открытки не знаю зачем. Они были только что надписаны его угловатым, резким, раздельным почерком. Так сразу выбросить рука не поднялась. Я знал часть адресатов. Отправить – чтобы оценили внимание ушедшего уже человека, прочувствовали? Ну, уместно ли так…
Открытки остались забытыми у меня в глубине шкафа за мелочью. Я наткнулся на них через год. В апреле.
И вот это чувство невозможно описать… Искушение святотатством? Черный юмор? Узурпация власти над потусторонними сношениями? Озорство циничного негодяя? В груди буквально шампанские пузырьки ужаса и восторга, как перед первым парашютным прыжком.
Рука судьбы взяла за шиворот меня, не имеющего силы сопротивляться, и заставила опустить несколько открыток в синий ящик на углу квартала.
Я пытался представить себе чувства человека, получившего поздравление от родственника, умершего год назад. Пожелания с весенним Первомаем. Здоровья и счастья. Характерный дедов почерк ни перепутать, ни подделать было невозможно.
Это должно говорить о любви, которая сильнее смерти? Или внушить сверхъестественный ужас от привета с Того Света?.. Или попытаться списать на случайное совпадение неаккуратной почты?..
Должен ли человек делиться этим известием с близкими? Что должна чувствовать семья?.. А двое поздравленных – узнают ли друг о друге, обсудят ли ситуацию, обменяются предположениями?
А может, я зря усложняю и накручиваю, люди не так уж впечатлительны. Вздохнут лишний раз, помянут добром лишний раз: мало ли почему открытка могла год где-то проваляться. А если чья-то шутка, то очень кретинская и не смешная.
Но. Через год. Я повторил. Бросил к Первомаю еще несколько открыток.
Я не мог объяснить себе смысл черного эксперимента. Старые люди. Жить осталось мало. И вдруг получают поздравление от родственника, который уже Там…
Молодость, конечно, чудовищно жестока. Некое адское изящество этой дури бесчеловечной – влекло.
Нет, необходимо добавить, что большинство этих людей я не знал, а к тем, кого знал, был достаточно равнодушен. Они воспринимались как люди чужие и сторонние, люди вообще, или даже несимпатичные. Но – живые, приличные, не злые, в общем хорошие и ни в чем уж подавно не виноватые!
Ужастик. Готический роман. Сатанинское наваждение. Психосадизм.
Через два и три года я повторил отправку, страшась разоблачения.
Потусторонняя власть слова над людьми тащила меня.
Когда Бродского выслали за 101-й километр, наступила эпоха борьбы с тунеядцами. Не важно, на какие заработки ты жил – главное, что ты больше двух месяцев не работал. Особенно если вообще постоянно не работал. Ты подпадал под закон. Милиция обретала право на твою судьбу. Донос соседей решал ее.
Было такое слово: БОМЖИР. Без определенного места жительства и работы. Бродяг отправляли на поселение. Однако за неработание лишиться своего жилья и прописки было как нечего делать. Суд, тунеядство, выписка, высылка в места исправительного труда. Совхоз, стройка, целина. Ежемесячная регистрация в милиции. Удержание тридцати процентов заработка.
Поэтому социально неродные личности устраивались и ловчили. Мечтой сияло стать секретарем члена творческого союза – хоть писателя, хоть архитектора. Те имели право на секретарей. В литфонде или худфонде оформляли договор, писали минимальную зарплату 60 рублей. И ежемесячно тунеядец приезжал расписываться в ведомости. Денег реально не брал – но и не делал ничего. Это называлось «трудовая книжка работает».
Был еще вариант: совместительство. Совмещать работы официально было трудно. Разрешение, ограничение, налоги, то-се. Поэтому официально оформлялся один – а реально работал другой. Это устраивало все три договаривающиеся стороны: нанимателя, исполнителя и зиц-работника.
Итого. Когда тошнота от работы делалась непереносимой, а внимание соседей опасным, я устраивал на работу свою трудовую. Дело требовало знакомств, разумеется.
Чем же плохо числиться шелкографом. Например, на фабрике музыкальных инструментов имени Луначарского. Звучит необыкновенно изящно. Типа кардинал Ришелье вышивает шелком, наигрывая при этом на мандолине.