учиться поступали кто куда мог, и никто из нас не слышал, чтоб хоть куда-то поступали за взятку, и только доцент Культиасов в черных очках на розовом целлулоидном носу, горевший танкист, читал нам диамат, поводырь раскрывал ему зачетные книжки и рисовал оценку, Культиасов оттискивал резиновое факсимиле – и вот наиболее бессовестные клали в зачетку три рубля, и пьяница-поводырь рисовал на балл выше, а за пять рэ мог завысить на два балла, это было постыдно, цинично, таких паразитов почти не находилось,
почти не находилось таких, кто был на стороне арабов в войне шестьдесят седьмого года, израильская солдатня даже в советских газетах выглядела на снимках задорной, веселой и форсмажорно-победоносной; наши арабские студенты-стажеры были тупыми ребятами, быстро переходящими от раболепия к спеси и обратно, их сексуальная озабоченность вызывала неприязнь девиц, а в ссорах их нельзя было ударить – это отчисление; так что устроенный евреями им разгром на Синае мы приветствовали; но арабы были наши союзники, а евреи – враги, так что поворот гаек уже ощутился: в отношении евреев стали действовать три «не»: не принимать, не повышать и не увольнять; плевать на евреев, но это один из симптомов системного окостенения госсистемы, которая теперь понимает только силовой запрет,
силовой запрет и последовал в августе шестьдесят восьмого – советские танки прокатились по чехословацкому социализму с человеческим лицом и раздавили пражскую весну: и мы, двадцатилетние комсомольцы, одобряли необходимость этого шага, и повторяли о танках бундесвера, которые вошли бы иначе в Чехословакию через двадцать часов, и рассказывали о наших танкистах, которые спали под своими танками, когда чехи мирно почивали в своих постелях, какая же это оккупация?! где-то кто-то выходил на площадь, плакал, слал проклятия и телеграммы, мы были далеки и чужды этим нелояльным проявлениям, но с тех пор чехи всегда громили в хоккей СССР, могли проиграть хоть кому, но с нами ложились костьми, и у нас не было духу болеть против них, мы их понимали – и только с ними болели против своих, злорадные и благородные заговорщики, мы верили партии и правительству и любили родину,
любили родину как свое прошлое, настоящее и будущее, а оно, настоящее и будущее, съеживалось, как шагреневая кожа, стены коридора сходились, и оттуда выкачивался воздух: нельзя было даже написать, что некая фигня дорого стоит, что работяги с производства все прут, что инженер получает меньше рабочего, что нельзя купить нормальные туфли или плащ – все «доставали» по блату, из-под прилавка, с заднего входа, и вот расцвет швейкизма: все публично врали о построении коммунизма сознательными гражданами, и знали, что граждане не верят, и что граждане знают, что ораторы сами не верят; знали, что никогда не увидят заграницу, большинство никогда не сможет купить машину, и нельзя просто переехать в другой город – есть прописка, жилищное законодательство, везде масса правил и ограничений; и все боятся и ненавидят КГБ, а артисты на зарубежных гастролях сбегают в тот мир, Нуриев остался, Барышников остался, а летчик Биленко угнал в Японию свой МиГ, а зам генсека ООН Шевченко оказался шпионом, Солженицына выслали, Аксенова лишили гражданства, Кузнецов остался в Англии, Ростропович и Вишневская, дочь Сталина Светлана Алилуева живет в США, мне дважды отчетливо снился Нью-Йорк: голубой город с длинной океанской набережной, угловатый и призрачный,
призрачный сон, морок томил меня: я навсегда покидаю СССР, улетаю знаменитым четверговым рейсом из Пулкова на Вену, я в легких брюках и свежей сорочке, в руке у меня только дипломат: книга, смена белья и бутылка коньяка, на верхней площадке трапа я останавливаюсь, достаю из кармана белый носовой платок, встряхнув разворачиваю, обиваю им пыль с туфель – и картинно опускаю порхнуть на бетон аэродрома: перешагиваю порог самолета и скрываюсь внутри; все; уехал; свалил; с концами; силы кончились; будь проклята эта империя, душащая все; начинается новая жизнь, вторая жизнь, свободная, когда ты можешь делать все, что хочешь, какое счастье, восторг мешается со страхом неизвестности, будь что будет, завтрашний день как сюрприз,
сюрприз произошел в ночь накануне Нового Года, когда финская телепрограмма вдруг показала строй Т-72 с замершими смирно экипажами: по приказу они попрыгали в люки, колонна вытянулась вдоль горной дороги, и вдруг на карте запульсировала стрелка от нашей южной границы, упираясь в Кабул: не может быть, с улыбками нереального и неисчислимого идиотизма переглянулась ночная редакция: и вот уже Олег Трояновский, наш главный в ООН, объясняет, что это во исполнение договора пригласили оказать экономическую и культурную помощь, ну и ограниченный контингент в рамках параграфа, и никто никакого Амина не убивал, сам болел, афганцы сами все делают, и после четвертого круга этой сказки про белого бычка посол Франции в ООН вскочил и завопил: господа, вам не кажется, что господин Трояновский издевается над нашими умственными способностями!!! а татаро-монгольское иго было временным вводом ограниченного контингента монгольских войск по просьбе рязанского князя, вот такое наступило мрачное эн-летие,
мрачное эн-летие уже наступило, тебе не кажется? спросил двумя годами ранее мой друг и ровесник, молодой ленинградский писатель Алька Стрижак, он преуспел более меня – коммунист, русский, отслуживший флот и редактор историко-партийной редакции Лениздата, мы пили пиво в Банковском садике, фасад Кваренги, чугунные копья ограды, зеленом и чистом, еще не закрытом от бомжей и азиатских нарков с Апрашки, мы прихлебывали из горлышек, придымливали беломором, и сквозь листву будущее входило в нас, как невидимая и неощутимая радиация; стоял семьдесят седьмой год, нам все еще казалось, что пока все еще ничего, недавно Альку вызывали на Литейный и четыре часа трясли по доносу о хранении тамиздата – типа Набокова и Солженицына; так ведь отпустили, и даже не уволили! запрет на правду был привычен, умысел на правду выискивали между строк, вычитывали где угодно, ложь славословий была строго регламентирована – и эта ложь рождала ненависть к системе, которая имеет тебя прямо в мозг, и любой провал системы радовал как поражение врага, ледяная сорокаградусная зима, когда лопались трубы и замерзали батареи, иней на стенах, люди переселялись к знакомым, у которых хоть как-то топили градусов до двенадцати, а мы мечтали, как за это вздрючат и снимут обком, мы уж вытерпим, но инфаркт начальства воспринимался злорадно,
воспринимался злорадно бойкот Московской Олимпиады, падение сорвавшегося брежневского гроба в бетонную могилу и полет одичалой вороны над звездами Кремля, эстафетная смерть генсеков, кретинизм сухого закона, бред перестройки и ускорения, и самое главное – что любой продукт советского производства был сделан через жопу; это неправда! были отличные часы минского часового завода, был отличный лен с лавсаном, были отличные швейные фабрики в Витебске и Гомеле, отличный крымский табак и армянские коньяки, отличный ленинградский шоколад – но все это терялось в потоках планового вала кривых и уродских предметов,
предметов, важных для твоей счастливой жизни, было на самом деле очень мало, их всегда мало, все дело во внутреннем зрении, которое вдруг позволяет увидеть то, что сущностно в твоей жизни; и вдруг ты видишь в толпе русую сероглазую девушку с точеной фигурой и понимаешь в мимолетной пронзительной тоске, что мимо прошла твоя счастливая несостоявшаяся жизнь с белыми ночами, медовым месяцем, детьми и светлой старостью при внуках и воспоминаниях; ты видишь трех летчиков в капитанских погонах перед входом в Елисей и слышишь смачное: ну что, ребята, врежем по двести? ты не будешь летчиком, не открутишься на центрифуге, не возьмешь на себя штурвал, твой пульс не будет сто сорок на посадке, рев двигателя на форсаже не запал тебе в память,