— Бросьте! Точно малое дитя! — перебила я и, вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что Кэтрин горстями выбирала из нее перо. — Ложитесь и закройте глаза, у вас бред. Вот напасть! Точно снег идет, столько напустили пуху.
Я ходила вокруг, подбирая его.
— Нелли, — продолжала она, как сквозь дрему, — я вижу тебя старухой: у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать — пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы», чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид, будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф сверкает, как агат.
— Черный шкаф? Где он? — спросила я. — Вам приснилось!
— У стены, как всегда… — ответила она. — У него очень странный вид — в нем отражается чье-то лицо!
— В комнате нет никакого шкафа и не было никогда, — сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.
— Разве ты не видишь лица? — спросила она, уставив в зеркало строгий взгляд.
И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.
— Оно все-таки там, позади! — настаивала она в страхе. — И оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.
Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный взгляд.
— Никого там нет, — настаивала я. — Это были вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.
— Я сама! — вскричала она. — Часы бьют двенадцать! Значит, правда! Ужас!
Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул пронзительный крик — полушалок соскользнул с рамы.
— Ну, что тут еще стряслось? — прокричала я. — Можно ли быть такой трусихой! Опомнитесь! Это же стекло — зеркало, миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.
В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.
— О боже! Мне казалось, что я дома, — вздохнула она. — Мне казалось, что я лежу в своей комнате на Грозовом Перевале. Я ослабела, и от слабости у меня туман в голове, я застонала, сама того не сознавая. Ты не разговаривай — просто посиди со мной. Я боюсь заснуть: мне снятся страшные сны.
— Вам полезно будет, сударыня, хорошенько выспаться, — ответила я. — И я надеюсь, эти мучения удержат вас от новой попытки уморить себя голодом.
— О, если бы мне лежать в моей кровати, в старом доме! — продолжала она с горечью, ломая руки. — И как шумит этот ветер в елях и царапает веткой по стеклам. Дай мне его почувствовать — он прямо оттуда, с вересковых полей, — дай вдохнуть хоть раз!
Чтоб успокоить ее, я на несколько секунд открыла створку окна; пахнУло холодом; я затворила окно и вернулась на место. Она лежала тихо, и слезы катились по ее лицу. Физическое истощение совсем смирило ее дух: наша огненная Кэтрин была теперь точно плаксивый ребенок.
— Давно я здесь заперлась? — спросила она, вдруг оживившись.
— В понедельник вечером, — ответила я, — а сейчас у нас ночь с четверга на пятницу, — вернее сказать, утро пятницы.
— Как? Той же недели? — воскликнула она. — Такой короткий срок?
— Достаточно долгий, если жить одной холодной водой да собственной злостью, — заметила я.
— Право, это как будто совсем немного часов, — пробормотала она с недоверием. — Верно, дольше! Я помню, я сидела в гостиной после того, как они поссорились, и Эдгар с такой жестокостью вздумал меня раздражать, и я с отчаяния убежала в эту комнату. Как только я заперла дверь, на меня навалился мрак, и я упала на пол. Я не могла объяснить Эдгару, как безошибочно я чувствовала, что у меня начинается припадок; что я сойду с ума, если он не перестанет меня дразнить! Язык уже не слушался меня, и мысли шли вразброд, а он, быть может, и не догадывался, как я страдаю: у меня едва достало сознания, чтоб убежать от него и от его голоса. Когда я пришла в себя настолько, чтоб видеть и слышать, уже рассветало. Я расскажу тебе, Нелли, все, что я передумала, что приходило мне на ум, снова и снова, пока я не начала опасаться за свой рассудок. Когда я лежала и голова моя упиралась в эту ножку стола, а глаза смутно различали серый квадрат окна, я думала, что я дома в своей кровати с дубовой панелью; и у меня болит сердце от большой обиды, — а какой, я спросонок не могу вспомнить. Я гадала и мучилась, соображая, что бы это могло быть, — и вот что удивительно: все последние семь лет моей жизни точно стерло! Я их не вспоминала, их словно и не было вовсе. Я снова девочка; отца только что похоронили, и все мое горе из-за того, что по приказу Хиндли меня разлучают с Хитклифом. Меня уложили спать одну — в первый раз. Проплакав всю ночь, я проснулась от тяжелой дремоты, подняла руку, чтобы раздвинуть загородки кровати, и рука ударилась о доску стола! Я провела ладонью по ковру, и тогда в памяти вспыхнуло все. Былое горе захлебнулось в моем отчаянии. Не знаю, почему я чувствовала себя такой бесконечно несчастной: у меня, вероятно, сделалось временное помешательство, потому что никакой причины не было. Но представь себе, что я, двенадцатилетняя девочка, оторвана от Грозового Перевала, от привычной обстановки и от того, кто был для меня в то время всем на свете, — от Хитклифа, и вдруг превратилась в миссис Линтон, владелицу Мызы Скворцов и жену чужого человека — в изгнанницу, отторгнутую от всего родного, — представь это себе, и перед твоими глазами откроется та пропасть, из которой я силилась выкарабкаться! Сколько хочешь, качай головой, Нелли, все-таки это ты помогла им столкнуть меня в пропасть! Ты должна была поговорить с Эдгаром — должна была! — и убедить его, чтобы он от меня отступился! Ах, я вся горю! Я хочу в поле! Хочу снова стать девчонкой, полудикой, смелой и свободной; и смеяться в ответ на обиды, а не сходить из-за них с ума! Почему я так изменилась? Почему, едва мне скажут слово, кровь закипает во мне адским ключом? Я уверена, что стала бы вновь самой собою, — только бы мне очутиться среди вереска на тех холмах. Распахни опять окно — настежь! И закрепи рамы! Скорей! Что ты стоишь?
— Я не хочу простудить вас насмерть, — ответила я.
— Скажи лучше, не хочешь вернуть мне жизнь! — крикнула она сердито. — Но я не так беспомощна — я открою сама.
И, прежде чем я успела ей помешать, она соскочила с кровати, неверным шагом прошла через всю комнату, распахнула окно и свесилась в него, не обращая внимания на морозный воздух, который свистел над ее плечами, острый, как нож. Я уговаривала ее и наконец попробовала насильно оттащить. Но тут же убедилась, что в бреду она куда сильней меня (она, конечно, бредила, это я поняла по всему, что она делала и говорила после). Луны не было, и все внизу лежало в туманной тьме: ни в одном окошке не горел огонь, ни вдалеке, ни поблизости — везде давно погасили, — а огней Грозового Перевала отсюда и вообще-то не видно, — и все же она уверяла, что различает их свет.