— Скажу, мистер Хитклиф, — отвечала я, — что вы не должны с ней видеться, и тут я вам содействовать не стану. Еще одна ваша встреча с моим господином окончательно ее убьет.
— При твоем содействии этого можно будет избежать, — начал он снова. — Если же встанет такая опасность, если Линтон вздумает опять поставить ее жизнь под угрозу, я думаю, суд оправдает меня, когда я дойду до крайности! Прошу, скажи мне со всей откровенностью, будет ли Кэтрин сильно страдать, потеряв его? Боюсь, что будет, и этот страх удерживает меня. В этом видно различие между его любовью и моей: будь я на его месте, а он на моем, я, хоть сжигай меня самая лютая ненависть, никогда бы я не поднял на него руку. Ты смотришь недоверчиво? Да, никогда! Никогда не изгнал бы я его из ее общества, пока ей хочется быть близ него. В тот час, когда он стал бы ей безразличен, я вырвал бы сердце из его груди и пил бы его кровь! Но до тех пор — если не веришь, ты не знаешь меня — до тех пор я дал бы разрезать себя на куски, но не тронул бы волоска на его голове!
— И все же, — перебила я, — вы без зазрения совести хотите убить всякую надежду на ее окончательное выздоровление, ворвавшись в ее память сейчас, когда она вас почти забыла, и снова ее вовлекая в бурю разлада и отчаяния.
— Думаешь, она почти забыла меня? — спросил он. — О Нелли! Ты же знаешь, что нет! Ты знаешь не хуже, чем я, что на каждую думу, отданную Линтону, она тысячу дум отдает мне. В самую тяжкую пору моей жизни мне показалось, что Кэти меня забыла: эта мысль неотступно меня преследовала, когда я сюда вернулся летом. Только слово самой Кэтрин принудило бы меня допустить опять эту горькую мысль. И тогда Линтон обратился бы для меня в ничто, и Хиндли, и все страшные сны, что мне снились когда-либо. Два слова определили бы тогда все мое будущее — смерть и ад. Жить, потеряв ее, значит гореть в аду. Но я был глупцом, когда на мгновение поверил, что она ценит преданность Эдгара Линтона больше моей. Люби он ее всем своим ничтожным существом, он за восемьдесят лет ни дал бы ей столько любви, сколько я за один день. И у Кэтрин сердце такое же глубокое, как мое. Как моря не вместить в отпечаток конского копыта, так ее чувство не может принадлежать безраздельно Линтону. Да что там! Он едва ли многим ей дороже, чем ее собака или лошадь. Ему ли быть любимым, как я любим! Разве она может любить в нем то, чего в нем нет?
— Кэтрин и Эдгар любят друг друга, как всякая другая чета! — закричала Изабелла с неожиданной горячностью. — Никто не вправе так о них говорить, и я не потерплю, чтобы при мне поносили моего брата!
— Ваш брат и вас необычайно любит, не правда ли? — заметил насмешливо Хитклиф. — Он с удивительной легкостью пустил вас плыть по воле волн.
— Он не знает, что мне приходится переносить, — ответила она. — Этого я ему не сообщала.
— Значит, кое-что вы ему все-таки сообщили. Вы писали ему?
— Написала раз о том, что вышла замуж, — вы видели письмо.
— И с тех пор ничего?
— Ничего.
— К сожалению, наша молодая леди выглядит много хуже с тех пор, как в ее жизни произошла перемена, — вставила я. — Видно, у кого-то маловато к ней любви, и я догадываюсь, у кого, только, пожалуй, лучше не называть.
— Как я догадываюсь — у нее самой, — сказал Хитклиф. — Она опустилась и стала неряхой! Она уже не старается нравиться мне — ей это наскучило удивительно быстро! Ты, пожалуй, не поверишь: но уже наутро после нашей свадьбы она захныкала, что хочет домой. Впрочем, чем меньше в ней привлекательности, тем больше подходит она к этому дому. И я позабочусь, чтоб жена не осрамила меня, сбежав отсюда.
— Отлично, сэр, — возразила я, — но вы, надеюсь, примете во внимание, что миссис Хитклиф привыкла, чтобы за ней был уход и присмотр, и что она воспитана, как единственная дочь, которой каждый рад был услужить. Вы должны взять ей служанку, чтобы та держала все вокруг в чистоте, и сами должны сердечно обращаться с женой. Что бы ни думали вы о мистере Эдгаре, вы не можете сомневаться, что его сестра способна на сильное чувство. А иначе с чего бы она бросила свой красивый дом, покойную жизнь, друзей, и связалась бы с вами навек, и поселилась на этой пустынной горе.
— Она бросила их в самообольщении, — ответил он, — вообразив, будто я романтический герой, и ожидая безграничной снисходительности от моей рыцарской преданности. Едва ли я могу считать ее человеком в здравом уме — так упрямо верит она в свое фантастическое представление обо мне и всем поведением старается угодить этому вымышленному герою, столь ей любезному. Но теперь, мне думается, она начинает понимать, что я такое: я больше не вижу глупых улыбок и ужимок, раздражавших меня вначале, и безмозглой неспособности понять, что я не шучу, когда высказываю ей в лицо свое мнение о ней и о ее глупой влюбленности. Потребовалось огромное напряжение всех ее умственных способностей, чтобы сообразить наконец, что я ее не люблю. Я думал одно время, что, сколько ее ни учи, этого ей не вдолбишь. Но все-таки она и сейчас плохо это понимает, ибо сегодня утром она объявила, как потрясающую новость, что мне действительно удалось внушить ей ненависть ко мне! Воистину Геркулесов подвиг, уверяю тебя! Если я этого достиг, мне есть чему порадоваться. Могу я верить вашему заявлению, Изабелла? Вы уверены, что ненавидите меня? Если я вас оставлю одну на полдня, вы не придете ко мне опять, вздыхая и подольщаясь? Конечно, ей хотелось бы, чтобы я в твоем присутствии разыграл воплощенную нежность: ее тщеславие уязвлено, когда правда выставлена напоказ. А по мне, пусть хоть весь свет узнает, что страсть была здесь только с одной стороны: я никогда не лгал ей на этот счет. Я не проявлял притворной мягкости — в этом она не может меня обвинить. Первое, что я сделал на ее глазах, когда мы расстались с Мызой, — я повесил ее болонку; и когда она стала молить за собачонку, первые мои слова были о том, что я с радостью повесил бы всех и каждого, кто принадлежит к ее дому, за исключением одного существа, — возможно, она приняла оговорку на свой счет. Но никакое зверство не претило ей: я думаю, ей от природы свойственно восхищаться зверством, лишь бы ничто не грозило ее собственной драгоценной особе! Так разве это не верх нелепости, не чистейший идиотизм, если такая жалкая рабыня, скудоумная самка, легавая сука возмечтала, что я могу ее полюбить? Скажи своему господину, Нелли, что я в жизни не встречал такого презренного существа, как его сестра. Она позорит даже такое имя, как Линтон. Я проделывал всякие опыты, проверяя, какое еще унижение она способна вынести и снова потом приползти к моим ногам, — и случалось, я должен был пойти на послабления только потому, что у меня не хватало изобретательности. Но скажи ему также, что его братское и судейское сердце может не тревожиться, — я строго держусь в границах закона. До сих пор я избегал дать ей хоть малейшее право требовать развода. Более того: ей не придется никого просить, чтобы нас разлучили. Если желает, она может уйти: докука от ее присутствия не искупается тем удовольствием, какое получаешь, мучая ее!
— Мистер Хитклиф, — сказала я, — это разговор умалишенного. Ваша жена, по всей вероятности, убеждена, что вы сумасшедший; и по этой причине она была до сих пор терпелива с вами. Но теперь, когда вы говорите, что она может уйти, она несомненно воспользуется разрешением. Ведь вы не настолько очарованы, сударыня, чтоб оставаться с ним по доброй воле?