Если люди и в самом деле существовали, то, значит, было правдой и все то, что рассказывали об их городах. Получалось, что за пределами леса и в самом деле имелся целый мир — мир, населенный людьми, карликами, монстрами и прочими созданиями. Мир, о котором пели в своих сказаниях барды, мир жестокий и, несомненно, уродливый, но при этом неизвестный, новый, чарующий.
— Нет, это не принцесса, — резко ответил Ллав. — Во всяком случае, не в том смысле, который ты вкладываешь в это слово. Здесь у нее нет никакой власти. И уж во всяком случае она — не тот, кто может тебе помочь, если тебе в голову пришла такая мысль!
— Нет! Мне такая мысль в голову не приходила! Но… Она — дочь короля?
— Я — дочь королевы Арианвен, — заявила Ллиана резким тоном. — И я, по крайней мере, обладаю достаточной властью над самой собой для того, чтобы слышать и понимать то, что вы говорите!
— Прости меня…
Махеолас приподнялся и вытянул шею по направлению к Ллиане в довольно комической манере. Гвидион как-то раз сказал, что люди не способны видеть в темноте. Это, вероятно, было правдой, если судить по тому, как этот человек таращил глаза, но так и не мог ее, Ллиану, рассмотреть, хотя она находилась всего лишь в трех или четырех шагах. Ллиана показала ему язык, сморщила нос, снова показала язык, а затем, вспомнив о том, что здесь находится еще и Ллав, перестала кривляться.
— Ты знаешь, почему меня держат в этой норе почти в полной темноте? — спросил подросток. — Ллав, — подросток произносил это имя не как «Ллав», а как «Лау», и Ллиана едва удержалась, чтобы не рассмеяться, — говорит, меня держат здесь ради того, чтобы я выздоровел, но я ведь уже здоров… Мне стало бы еще лучше, если бы я снова увидел дневной свет, но мне не позволяют уйти из этой тьмы…
— Это чтобы ты не убежал, — пробурчал Ллав. — Пока ты находишься в темноте, ты никуда не убежишь.
— Лечить раненого можно только ночью при свете Луны-Матери, — сказала Ллиана неуверенным тоном — так, как будто она разговаривала сама с собой. — Однако никто не должен быть лишен дневного света.
Она медленно попятилась, протянула руку и приподняла край завесы, закрывавшей вход. За ним показался светящийся туман — серый и тусклый, — однако даже и его хватило для того, чтобы на время ослепить Махеоласа. Ллиана подождала, когда его глаза привыкнут к свету, а затем, когда он бесстыже уставился на нее, выдержала его взгляд.
— Да ведь ты же одного возраста со мной! — наконец прошептал он. — Одного возраста со мной!
Эта новость его, похоже, очень обрадовала. Ллиана улыбнулась в ответ на его улыбку, а затем опустила приподнятый ею край завесы.
— Вполне возможно, — сказала она, пожимая плечами. — Тебе сколько — пятьдесят две зимы? Или пятьдесят пять?
— Что?
— Люди не живут так долго, — усмехнулся Ллав. — Тебе следовало бы послушать песни Ольвена о них! Вот ему — десять или одиннадцать зим, не больше…
По какой-то непонятной этим двум эльфам причине их безобидный вроде бы разговор произвел на подростка удручающее впечатление: ослепленный темнотой, Махеолас попятился к своей постели из мха с таким обескураженным видом, что Ллиана не знала, что и сказать. Затем она вспомнила о том своем порыве, который заставил ее зайти в жилище Гвидиона, и о тех многочисленных вопросах, которые недавно стали нарушать покой ее внутреннего мира.
— Зачем ты пришел в лес? — спросила она ласковым голосом.
Послушник ответил не сразу. Ему стало казаться, что он утонул, исчез, был затянут в темное небытие, лишенное какой-либо устойчивости и какой-либо определенности. Если возраст его собеседников и в самом деле был таким фантастическим, то тогда уже само время становилось чем-то нереальным.
Да и вообще все, пожалуй, стало невообразимым с того момента, как он и Неддиг отправились на поиски лесорубов. Каждое событие, каждое обстоятельство, каждое мгновение его теперешней жизни становилось абсурдным и смехотворным — как будто его жизнью теперь управляла какая-то нелепая воля. Если это была воля Бога, в которого призывали верить монахи, то тогда Бог этот проявлял безграничную жестокость. Впрочем, во всех этих событиях все-таки должен быть какой-то смысл.
Эльфы истребили всех переселенцев, возглавляемых отцом Эдерном, и едва не убили его, Махеоласа, а затем другие эльфы его спасли и ухаживают за ним. Они поместили его в этой норе, не пуская к нему почти никого и не задавая ему никаких вопросов. Кто знает, сколько времени он провел здесь, вдали от солнечного света: несколько дней или несколько недель? А затем этот ученик, которого одни эльфы называли «безымянным», а другие — «Ллавом», начал приходить к нему и часами молча пристально смотреть на него — так, как смотрят умалишенные. Он вызывал у Махеоласа страх, пока не стал приносить ему небольшие гостинцы: чернику, грибы, иногда цветы. При этом они друг с другом почти не разговаривали — так, обменивались двумя-тремя фразами. Ллав довольствовался тем, что разглядывал Махеоласа, причем иногда таким нарочито чувственным взглядом, что Махеолас снова начал его бояться, но уже совсем по другой причине.
Послушник поднял глаза и различил силуэт Ллианы. Черты ее лица — которые он, правда, видел весьма нечетко — показались ему нереально красивыми. Впрочем, все эльфийки отличались удивительной красотой. Как и Ллав, она пожирала его глазами, словно зачарованная, но при этом, по крайней мере, что-то говорила… Если она и в самом деле была принцессой, то тогда, пожалуй, она так или иначе могла бы помочь ему сбежать.
— Мне пришлось отправиться в лес вместе с монахом, — наконец ответил Махеолас на заданный ему вопрос. — Меня не спрашивали, хочу я это делать или нет.
— Вместе с… монахом?
— Ты не знаешь, кто это такой?.. Это святой человек. Человек, который служит Богу. Отец Эдерн, мой наставник…
— У нас тоже есть свои наставники.
Ллав в знак подтверждения этих слов энергично закивал.
— Ну так вот, мой наставник привел нас сюда, чтобы мы построили здесь деревню во имя Господа.
— У нас говорят, что люди получили от богини Дану равнины, огромное море и его берега. Разве этого недостаточно?
— Я не знаю, что и от кого получили люди, а в богинь сейчас верят только язычники, — сказал послушник окрепшим голосом. — Отец Эдерн избил бы тебя палкой, если бы услышал от тебя такие слова… Вы пребываете в невежестве, но вы в этом не виноваты. Я помолюсь о вас…
Ллиана сначала подумала, что он шутит, и из вежливости выдавила из себя улыбку. Ллав же пожал плечами и с огорченным видом покачал головой.
— Ну вот, опять началось, — процедил он сквозь зубы. — Сейчас станет рассказывать нам о своем боге.
— Не о моем Боге, а о единственном Боге — отце, сыне и святом духе! — загорячился Махеолас. — О Боге, которому принадлежит все, что есть вокруг нас, в том числе и этот проклятый лес!..
Махеолас замолчал так же внезапно, как до этого начал говорить.