– А кто поручал вам брать комментарии к визиту Рейгана в СССР?
«Доложили, – промелькнуло в голове. – Нажаловались. Значит, их – Вилена и компанию – мой визит задел. Значит, им есть чего бояться».
– Никто мне не поручал. Но позвольте я вам, Василий Семенович, все объясню.
– Попробуйте.
«В конце концов, – подумалось мне, – у меня сейчас нет ни одного союзника. И если вдруг удастся заручиться поддержкой главного, будет здорово: за моей спиной вырастет во весь свой рост газета «Советская промышленность». По нынешним временам гласности подобная мощь значит куда как немало».
И я рассказала Знаменову все, что знала. Про маму Жанну, квартиру на Кутузовском, где произошло убийство, назвала даже фамилии подозреваемых и сообщила, что моей бабке Елизавете Семеновне в прежние времена расследовать сие дело не позволили.
– Понятно, – протянул главный, когда я закончила, и побарабанил по полировке пальцами. – И теперь вы, Спесивцева, решили использовать нашу газету для сведения личных счетов?
– Нет! Для того чтобы найти хороший материал! И выстрелить «гвоздем»!
– Похвальная инициатива. Только позвольте вам напомнить: темы, которыми вы занимаетесь, сперва утверждаются – для начала – на уровне вашего непосредственного начальника, редактора отдела. И второе: принципы партийной журналистики не позволяют вам вламываться в квартиры советских граждан и задавать провокационные вопросы.
– Я не видела другого способа.
– А они есть! – припечатал главный. – И вы, Спесивцева, должны понимать: существуют люди, к которым нельзя просто подойти на улице и начать задавать вопросы. Или тем более являться к ним домой. Может, я сейчас скажу вам лишнее, но вы сотрудница центральной газеты и должны понимать, – последнее слово он выделил. – Так вот: есть люди, которые живут и работают под прикрытием. И к ним нельзя, просто запрещено, лезть, как вы, – напропалую. Вам ясно?
Я удрученно кивнула, а что мне было делать? А Знаменов продолжал:
– Поэтому вы должны забыть и тот дом, и квартиру, и фамилию Кудимов. А если вы, Спесивцева, и впрямь желаете добиться пересмотра дела в отношении вашей, как вы утверждаете, убитой матушки – напишите запрос в Генеральную прокуратуру СССР. Сейчас, сами знаете, многие архивы открываются, дела пересматриваются.
– А вы подпишете это письмо? – ухватилась я.
– Не думаю, – моментально ускользнул главный, – что целесообразно вмешивать газету в ваше личное дело. Впрочем, можете написать запрос на бланке нашей газеты и даже подписаться как корреспондент отдела информации.
– Я старший корреспондент, – поправила я.
– После вашей выходки, – посуровел Знаменов, – я перевел вас за нарушение журналистской этики на должность корреспондента с соответствующим понижением зарплаты. Думаю, наш профсоюз против не будет. А еще одна подобная эскапада – вы и вовсе будете из газеты уволены. С волчьим билетом. Вам ясно?
Потом я проанализировала наш со Знаменовым разговор и попыталась понять, что ему предшествовало. Какие беседы, в каких кулуарах? Наверняка Кудимов достиг того уровня, когда его адрес и телефон в обычную справочную не сообщаются. Поэтому мне никто не дал сведений о его прописке. А может, он и впрямь засекречен. Но кто он сейчас конкретно? На какой ступени находится? Во всяком случае, не низко, раз к нему прислушивается кандидат в члены ЦК КПСС, главный редактор «Советской промышленности». Или не сам Вилен говорил с нашим главным? И у него есть влиятельные покровители? И какие Кудимов (или его клевреты) приводили Знаменову аргументы, чтобы оттащить меня от дела? Не мог ведь он впрямую признаться: я, Вилен Кудимов, и моя семья замешаны в убийстве, надо оградить нас от расследований борзой газетчицы! Ох, нет, несмотря на пятнадцатилетний стаж в журналистике, далеко не все я понимала в советских лабиринтах.
Письмо в Генпрокуратуру я, конечно, написала – однако результат оказался, как я и предчувствовала, нулевой. Пришел формальный ответ-отписка: «Дело в отношении вашей матери Спесивцевой Ж.Д. было закрыто в октябре 1959 года за отсутствием события преступления. В архиве оно не сохранилось ввиду действующего правила об утилизации подобного рода дел по истечении пятнадцатилетнего срока хранения. На основании вышеизложенного пересмотр дела является невозможным».
Конечно, я боялась ослушаться главного. В те времена вылететь из центральной газеты с волчьим билетом означало никуда больше не устроиться, даже в многотиражку. До появления независимых средств массовой информации оставалось еще года три. Но о том, что они вот-вот возникнут, тогда еще даже не мечтали. Вдобавок в столице в ту пору творилось столько интересного: открывались первые кооперативные кафе и банки, проходили первые несанкционированные митинги, которые разгонял только что созданный ОМОН. А концерты, спектакли, вернисажи – все бурлило!
И я притихла со своей темой – однако не хотела отступаться совсем. И решила выжидать: вдруг благосклонная Судьба подскажет мне новый путь.
Нечего говорить, что при каждом удобном случае я срывалась в наш город, где на попечении бабки Лизы и пратетки Фроси росла и воспитывалась двухлетняя ты. Обычно я приурочивала свои визиты к посылочкам, доходившим ко мне в Москву из Парижа. Присылал Шербинский в основном детские вещички и игрушки, покупал он их, как я теперь понимаю, в самых дешевых магазинах типа «Тати», однако все равно по сравнению с советским ширпотребом то были восхитительные подарки. Я забирала их в Москве, а потом, как только выпадала возможность, мчалась к вам в М. Порой, чтоб не тратиться, выпрашивала у руководства командировки – в городе я многих знала, была в курсе интриг, событий и сплетен, поэтому всякий раз привозила с родины забойный материал. Меня даже поддразнивали спецкором по М. и М-ской области, однако главный, который наверняка все знал про мой личный интерес на родине, командировки подписывал. Я полагаю, то была дополнительная плата за послушание. (Срок моего взыскания закончился, и я снова стала старшим корреспондентом.) Ездила я поездом, потому что набивала чемоданы и сумки нужнейшими вещами для тебя и для наших старушек – и присланными с берегов Сены, и купленными в Первопрестольной. Обратно в Белокаменную я возвращалась порожняком. Разве что меду старушки достанут да рыбы соленой дядя Вова-сосед привезет. Путешествовала в вагоне СВ – редакция оплачивала, если объяснительную на имя главного напишешь (а тот подмахнет). И вот однажды в своем мягком вагоне я познакомилась с замечательным мужиком. Звали его Михаилом Ярославовичем Бровкиным, и был он, как ни странно, журналистом. А может, совсем не странно – кому еще ездить в СВ, как не советской элите, в которую входили, помимо партийных деятелей, генералы, депутаты, дружившие с властью представители творческих профессий и, разумеется, журналисты. Бровкин человеком оказался ярким: веселый, полный анекдотов и занимательных историй, сплетен и новейших слухов с самого кремлевского верха. Лет ему было за пятьдесят (мне всегда нравились мужчины постарше), в журналистике он трудился лет тридцать, начинал чуть не при Аджубее, а сейчас занимал пост обозревателя «Молодежных вестей»: освещал вопросы науки, техники и космонавтики. Мне он понравился тем, что без обиняков и блеянья сказал, что женат, и тем, что не полез немедленно ко мне под юбку. Напротив, несмотря на то что в купе мы распили бутылочку коньяка (у него с собой было), вел он себя в высшей степени цивилизованно (настолько, что я подумала было: а вдруг что-то не так со мной или с ним?) и, кроме длительного целования ручек, ничего себе не позволил. Визитками, однако, мы обменялись – визитки, к слову, были тогда одним из аксессуаров, безошибочно указующих на элиту. На второй день он мне позвонил и пригласил на премьеру в Театр Ленинского комсомола. Я согласилась. Бровкин подкупил меня и тем, что провел на послепремьерный банкет, где оказалось, что он знаком буквально со всеми. Его приветствовали Янковский, Чурикова, Караченцов, Абдулов, космонавт Гречко, писатель Аксенов, художник Боровский, режиссер Любимов. Отвез он меня к дому (несмотря на выпитое) на своей «шестерке» (что тогда было очень круто), в ней же мы впервые поцеловались. Я усмехнулась: «А жена?» Он ответил: «Не надо о грустном».