Конструкторское бюро (и музей при нем) располагалось в величественном здании постройки пятидесятых годов. Я подумала: как много (и хорошо) тогда строили! Я в своем М. живу в сталинском доме, и московская моя квартира – родом из тех времен. Тогда закладывали краеугольные камни всех космических успехов. И делали свои, неплохие для тех времен, автомобили и самолеты. И величественное метро строили. Может, тогда и впрямь был для России золотой век? Великая эпоха?
Старик Пайчадзе ждал меня на проходной. Музейная дама не обманула, был он живой и статный, только седой как лунь и с густыми седыми бровями. Пропуск для меня оказался приготовлен. Вдохновленный тем, что хоть какое-то массмедиа проявило интерес к ветеранам любимого предприятия, он довольно быстро – я едва поспевала – промчал меня по коридорам учреждения. Вряд ли завод и проектное бюро переживали сейчас счастливые времена, потому что в коридорах мы пробежали мимо изрядного количества вывесок различных туристических и рекламных агентств и торговых фирм. Наконец, старичок втолкнул меня в большое двусветное помещение музея. Оно было уставлено макетами разнообразных воздушных судов, военных и гражданских, а по стенам увешано бесчисленными фотографиями. «История нашего предприятия, – торжественно и громко (явно проблемы со слухом) провозгласил Георгий Михайлович, – уходит своими корнями в дореволюционную Россию!» И – началось! Пайчадзе обрушил на меня груды информации. Сыпал названиями моторов. Объяснял, чем они отличаются и как совершенствуются. Рассказывал, на какие марки воздушных судов, военных и мирных, устанавливаются. Какую роль сыграли в победе в Великой Отечественной войне и в сдерживании вероятного противника во времена войны холодной. Очень скоро я потеряла нить, но боялась прервать – очень уж окрыленным и вдохновленным выглядел товарищ, как бы не обиделся.
– Простите, – наконец решилась я, – а что Старостин Федор Кузьмич? Я ведь о нем собираюсь писать.
Седовласый на мгновенье сбился, но парировал:
– Федор Кузьмич Старостин являлся на нашем предприятии одним из видных организаторов производства. Будучи освобожденным секретарем партийного бюро (на правах райкома), он осуществлял руководство коллективом в течение долгого периода времени, более двадцати лет. Его вклад в общие успехи того периода трудно переоценить! – А затем, словно старый робот, вновь съехал на былую программу: моторы, разработки, поставки, самолеты. Старческая ригидность – так это называлось. (Это слово я узнала еще лет в четырнадцать, во времена моей подростковой борьбы с прабабкой Лизаветой и пратеткой Фросей.)
Краем своего склеротического мозга он, вероятно, все же понимал, что меня интересует совсем другое, однако пока не выговорил запланированное, не остановился. «И все-таки расскажите мне о Старостине», – пропищала я. Пайчадзе свирепо зыркнул из-под огромных седых бровей и потащил меня к одному из стендов. Там имелась фотография мощного старикана в гражданском пиджаке, но с орденскими планками. Лицо у него, что называется, было волевое – как у советского артиста Михаила Ульянова в роли председателя колхоза. Мой добровольный экскурсовод повторил пассаж о Федоре Кузьмиче как о видном организаторе производства.
«Скажите, – попросила я, невольно входя в роль журналистки, – а вы можете рассказать о нем что-то живое? Яркое?» Старикан лишь на секунду задумался, а затем, видимо, с легкостью переключился на новую программу и вывалил на меня целый ворох воспоминаний о секретаре парткома (на правах райкома). Все они оказались похожи друг на друга как две капли воды. Например. На предприятии не удавалось наладить выпуск нового изделия, подводили смежники. Или – было трудно с детскими садами. Или с жильем для молодых специалистов. Или с постройкой загородной базы отдыха. И тогда Федор Кузьмич говорил: «Я дойду до самого…!» – тут называлась фамилия из прошлого, которую я вроде бы слышала, но которая мне ничего не говорила: «До самого Устинова… Самого Промыслова… Самого Косыгина… – и как финал-апофеоз: – Самого Брежнева…» Всякий раз парторгу Старостину удавалось настоять на своем, и заканчивался каждый эпизод его эпоса одинаково: все налаживалось, смежники переставали подводить, детские сады, базы отдыха и общежития возводились бравыми темпами.
«А о его военной биографии вы не расскажете? Ведь Федор Кузьмич, насколько я знаю, был генерал-полковником в отставке?» – прорвалась я, когда эпизоды жития Старостина окончились.
– В военные годы, – торжественно провозгласил Пайчадзе, – Федор Кузьмич был полковником, а затем генералом военной контрразведки СМЕРШ. А потом служил в органах. Поэтому за такого рода информацией вам следует обратиться в соответствующие инстанции с официальным запросом. – Слова «органы» и «инстанции» он произнес, торжественно и благоговейно понизив голос. «Ну, ни в какие инстанции я обращаться не буду», – чуть не брякнула я, но вовремя схватила себя за язычок. Вместо этого осведомилась:
– А после того как Старостин вышел на пенсию? Чем он занимался? Как поживают его дети, другие родственники?
И вот тут Пайчадзе впервые заговорил человеческим голосом. Вероятно, вопрос пенсионерского бытия и последующей скорой кончины задел его за живое.
– Федор Кузьмич, конечно, будучи на заслуженном отдыхе, встречался и с работниками предприятия, и с пионерами и школьниками, – вздохнул он, – выступал в различных аудиториях… Но довольно скоро перестал иметь возможность делать это.
– А что такое? – жадно осведомилась я.
– Он захворал.
– Чем?
Мой экскурсовод вздохнул еще раз:
– Сейчас это называется болезнь Альцгеймера. Тогда именовалось проще: старческий маразм.
– И когда это случилось?
– Точно не могу вам сказать, но в течение двух или даже трех лет он был, что называется, маловменяемым. Родным его, конечно, пришлось тяжело и даже очень тяжело. Помню, мне дочка его, Лера, рассказывала – мы ведь с ней почти ровесники. Жаловалась: отец на всех кричит, командует, стучит палкой, даже пытается распускать руки.
«Вот оно!» – с восторгом подумала я. В разговоре наконец-то наступил момент истины. Не зря я приезжала сюда и выслушивала Пайчадзе.
– И чем дело кончилось? – поинтересовалась я.
– А чем оно могло кончиться? – грустно переспросил старик. – Помню, Лера нанимала ему сиделок круглосуточных, платила им огромные деньги. Ведь и она, и супруг ее, Вилен Витальевич, работали. Намучились они все, короче говоря. Поэтому, когда Федор Кузьмич умер, близкие, конечно, восприняли это как избавление. – Тут он спохватился: – Только это я вам сказал не для записи! Не вздумайте об этом писать! Если такое случится, я первым опротестую вашу публикацию!
– Что вы, что вы, – успокоила старичка я. – Совершенно я не собираюсь делать эти факты достоянием гласности. Можете быть абсолютно уверены. А случайно нет ли у вас телефона дочери Старостина?
– Конечно, есть, – просто молвил Пайчадзе и вынул из кармана пиджака стариннейшую записную книжку в кожаном переплетике, лоснящемся от долгих лет эксплуатации. Давненько я не видывала бумажных записнушек. Я возликовала. Старик перелистал странички. Я заметила, сколь много абонентов вычеркнуты – или их фамилии обведены траурной рамкой. Наконец ветеран продиктовал мне номера Валерии Федоровны Кудимовой, в девичестве Старостиной. Это была неоценимая находка. Чувствуя, что ухватила удачу за хвост, я спросила, а не знает ли экскурсовод ее адрес. Тот секунду поколебался, но продиктовал – то был тот самый дом на Кутузовском проспекте! В третий раз пытая удачу, я осведомилась, не знает ли Георгий Михайлович, на каком кладбище мой Федор Кузьмич похоронен. И сей факт оказался отражен в кондуите бравого старичка! Он назвал мне не только кладбище – Богословское (совпало с данными из Интернета), – но и номер участка.