Лекций он уже лет пять как не читал, семинаров не вел. С тех пор как в девяносто пятом скончалась вторая жена, слабый пол к себе не подпускал, невзирая на все посягательства друзей устроить ему спокойную старость. Квартиру на Ленинском проспекте, в конце восьмидесятых полученную в результате головоломного обмена из двух – своей в подмосковном Калининграде и жениной, – содержал в порядке самостоятельно, по своей системе. Каждый день прибирался и вытирал пыль в одном помещении: понедельник – кабинет, вторник – коридор, среда – ванная и так далее. По воскресеньям, как в далекой юности, когда жил в одиночестве в съемном домике в Болшеве, готовил сам себе на неделю обед. Вкусы его остались простецкими, как в начале шестидесятых: щи, жареная картошка, сосиски.
Он полюбил Интернет. Путешествовал в нем по странам и картинным галереям, где побывать не довелось и, верно, теперь уж не доведется. Пристрастился к мемуарам. Прочитывал все, что появлялось по истории космонавтики, даже расплодившиеся в последнее время во множестве компилятивные и явно некомпетентные сочинения. Ругался на них, швырял книги в стену. Если доводилось читать брехню в Сети, колотил кулаком по столу. Несколько раз брался за собственные мемуары – да слова не слушались, на бумаге выходило бледно, скучно, вяло, совсем не так ярко и живо, как виделось ему в памяти. Приходилось с досадою бросать.
В тот осенний день в болгарском А., когда с моря ветер гнал клоки туч, время от времени срывающиеся дождем, Иноземцев забрел в ту часть городка, где до сих пор ни разу не был. Уличка была пустынна. У тротуара притулилась пара стареньких машин. За крохотными, по-европейски, палисадниками возвышались узкие двух– или трехэтажные особнячки. На калитках, на стволах деревьев или на столбах были развешаны листы бумаги, затянутые для долговечности в полиэтилен. Каждая прокламация начиналась словом ВЪЗПОМЕНАНИЕ. Владислав Дмитриевич не терпел эту болгарскую моду. Каждая семья считала своим долгом известить на весь мир, что она не позабыла своих родственников, ушедших в мир иной. Непонятно, почему нельзя скорбеть про себя. Зачем извещать об этом всех подряд? Нет ли в этом проявления кликушества и ханжества? Да и кому нужно, чтобы на каждом шагу тебе напоминали о грядущей смерти – которая, к чему лукавить, совсем не за горами?
И вдруг на одной из калиток Иноземцеву бросился в глаза листок с крупным заголовком: ВЪЗПОМЕНАНИЕ, а ниже: МАРИЯ ИВАНОВА СТОИЧКОВА. Сердце забилось чаще. Он сказал себе: чепуха, совпадение, Стоичкова – очень распространенная здесь фамилия, вон и футболист был великий Христо Стоичков, и имя Мария не редкость… Но память тем не менее совершила гигантский скачок, на полвека назад, в шестьдесят первый год.
1961
Владик
Москва
На Байконуре он тогда застрял. Прошла весна, минуло иссушливое лето. Отправили в полет второго космонавта, Титова. Съездил в очередной отпуск, на родину в Горьковскую область, Рыжов. А Иноземцева все не отзывали. Он стал обращаться к гостям из Подлипок, имевшим хоть какой-нибудь вес. Написал два письма с оказией самому Королеву. Все было безрезультатно. И только в декабре, больше чем через год, его наконец вызвали в Москву.
Хозяйка домика в Болшеве пустила в его отсутствие других постояльцев. Свои пожитки Галина вывезла. Вещи Владика, уместившиеся в один чемодан, сиротливо дожидались на веранде.
Он написал заявление на отпуск и взял билет в Энск, к маме. До поезда оставалось еще три дня. Ночевал в общаге в Подлипках для молодых специалистов. После второй площадки полигона ему любые бытовые неудобства стали нипочем.
Иноземцев повидался с Галей – она работала все там же, в переводческом отделе ОКБ. Жила по-прежнему с Провотворовым, в Доме правительства. Выглядела прекрасно и промурлыкала: «Скоро я надеюсь тебя удивить». Он переспросил грубовато: «Ты беременна, что ли?» Галя расхохоталась: «Нет, совсем из другой оперы!»
Владик съездил в Дом правительства к сыну. Вот с кем произошла разительная перемена! Мальчик вовсю бегал, не слушался няню, болтал на своем детском языке, шкодничал. Иноземцева он с ходу стал называть папой – не иначе Галка, умница, продолжала воспитательную работу. С Юрочкой стало интересно играть, читать и заниматься, и Владик с сожалением оторвался от него и постановил для себя, что, как бы ни складывалась судьба и их отношения с бывшей женою, с мальчиком он должен видеться часто.
Из квартиры Провотворова он, как и год назад, отправился в общежитие к Марии. Сердце билось. Что ни говори, она была человеком, по которому он в Тюратаме тосковал больше всего. Но в Лефортове его ждало жестокое разочарование. В комнате болгарки жили совсем другие девушки, и про нее они ничего не слышали. Не знали о Стоичковой ни на вахте, ни комендант общежития.
Иноземцев отправился в деканат. Замдекана, ведавший аспирантами, сказал равнодушно: «Да, была такая. Ее отчислили, по собственной просьбе, по состоянию здоровья». – «И где она теперь?» – «Уехала на родину».
Владик бросился разыскивать Вилена – хоть какая-то ниточка. На службе, в КБ, ему сказали – вот новость! – что Кудимов уволился. Иноземцев позвонил ему в квартиру на Кутузовский – и, как ни странно, Вилен оказался дома. Обрадовался ему: «О, Владислав Дмитриевич! Вернулся? Сколько лет, сколько зим! Приезжай, я как раз сегодня выходной, сижу дома».
Кудимов рассказал ему, что пришлось перейти работать в «ящик», где он служил прежде: «Представляешь, они сами меня нашли, предложили должность с повышением. Конечно, я согласился». Однако о Марии даже он ничего не смог рассказать, помимо того что Владик уже знал: девушка отчислилась по собственному желанию и уехала на родину. «Мы встречались с ней несколько раз. Особенно Лерка с ней подружилась. Нет, адреса своего она не оставила. Может, когда-нибудь напишет? Наш-то адрес она знает, мы ей дали».
Однако болгарка больше не написала – ни Вилену с Лерой, ни Владику, и на горизонте не появлялась.
…И вот теперь, пятьдесят с лишним лет спустя, Иноземцев стоял перед извещением о ее смерти – на неприметной улочке тихого болгарского городка. Или то была не она? На листке имелась фотография – неважного качества, мутная, слегка подмоченная дождями. На ней изображена была женщина лет семидесяти – улыбающаяся, сухощавая, со всеми зубами. Владик вгляделся в фото: кажется, что-то общее есть. Глаза, складка рта, изгиб бровей. Может, и впрямь она? Как узнаешь человека спустя полвека на выцветшем фото! Иноземцев пробежал глазами текст «Възпоменания» – после нескольких лет, проведенных на здешнем курорте, читать по-болгарски несложные тексты он, худо-бедно, научился. Тем более что на листке теснились стандартные фразы: «Дорогая тетя… ушла… любим, скорбим, никогда не забудем». Правда, имелась и еще одна зацепка, от которой сердце застучало чаще: в листке поминали двухлетнюю годовщину смерти, а женщина умерла в восемьдесят лет. Значит, сейчас ей было бы восемьдесят два, как раз – Мария не кокетничала своим возрастом, не скрывала, что она на пару лет его старше…
Застывший у калитки, он привлек внимание хозяйки. Она была лет шестидесяти, полноватая, с нитями седины в ярко-черных волосах и некрасивая. Хозяйка прошла несколько шагов по палисаднику и обратилась к нему: «Имате нужда от нещо?» Он спросил по-русски, стараясь говорить простыми фразами и отчетливо выговаривать слова: «Эта женщина, Мария Иванова Стоичкова… Я, мне кажется, знал ее. Кто она вам?»