Я звонил ей, оставил сообщение. Попросил прощения. Сказал, что все объясню. Попросил прийти повидаться. Сказал: «Не бросай меня. Это вовсе не то, что ты думаешь». Сказал, что люблю ее. И это совершенная правда.
В ожидании ее прихода я оттачиваю приемлемые объяснения. Я так хотел бы сказать ей, что сражаюсь за нее, за них, что я уже не борюсь за себя. Любовь – всего лишь одна из разновидностей шантажа.
В «Ле Монд» мое дело стало предметом аналитического разбора в рубрике «Горизонт». Сам министр труда расщедрился на комментарий. Статья в «Мариан» [28] вышла под заголовком «Отчаявшиеся в период кризиса». Я выторговал пятнадцать тысяч евро наличными, выплаченные авансом Николь, за эксклюзивное интервью. Они переслали мне вопросы, я выверяю ответы по миллиметру. Мы договорились, что выйдет оно в течение недели. Таким образом, я нанесу еще один красочный слой на мою зарождающуюся известность. Раз уж я выбрал этот путь, нужно рваться вперед. Оставаться в новостях, мелькать в заголовках. Для людей я все еще в разделе происшествий. Я должен стать кем-то реальным, человеком из плоти и крови – с лицом, именем, женой, детьми и обыкновенной трагедией, которая могла случиться с любым из читателей. Я должен стать универсальным.
На завтра мне объявляют посещение.
Фонтана.
Я спокоен, идя по коридорам. Если меня защитили от других заключенных, значит моя стратегия хорошая. А если она хороша для администрации, она хороша и для «Эксиаль».
Но это не Фонтана.
Это Матильда.
Один только ее вид останавливает мой порыв. Я не смею даже присесть напротив. Она мне улыбается. Я отворачиваюсь, чтобы избежать ее взгляда. Наверное, я здорово изменился физически, потому что она почти сразу начинает плакать. Обнимает меня и прижимает к себе крепко-крепко. Позади нас надзиратель стучит по металлу ключами. Матильда отрывается от меня. Мы устраиваемся. Она по-прежнему очень красива, моя дочь. Я испытываю к ней огромную нежность, потому что я много у нее забрал, потому что я поставил ее перед неразрешимыми проблемами, и все равно она здесь. Ради меня. Меня это ужасно трогает. Она объясняет, что раньше прийти не могла, и собирается пуститься в бесполезные объяснения. Одним жестом я показываю ей, что этого не нужно, я все понимаю. И Матильда мне признательна.
Мир перевернулся.
– Я больше узнаю о тебе по телевизору, чем по телефону, – говорит она, отваживаясь пошутить. – Потом: – Мама тебя обнимает. – И добавляет: – Грегори тоже.
Матильда – человек, который всегда говорит то, что дóлжно. Иногда это раздражает. Но на этот раз мне становится легче.
Они не смогли купить квартиру. Она говорит, что это не важно. Вдобавок к тому, что они мне одолжили и что я потерял, им не вернули еще и бóльшую часть задатка, потому что они не смогли подтвердить сделку в день «Д».
– Придется копить снова. Ничего страшного…
Она пытается выдавить еще одну улыбку, но попытка явно неудачная.
Фактически часть ее жизни канула туда же, куда кораблекрушение утянуло ее отца, но Матильда, преподавая английский, частично обрела британские рефлексы: сохранять хладнокровие во время бури. Она почти сразу перестала плакать. Она держит удар. Девизом Матильды должно быть: «Достоинство в любых обстоятельствах». С момента вступления в брак она больше не носит мое имя. Она из тех женщин, которые обмирают при мысли, что возьмут имя мужа. А значит, она, конечно же, защищена и коллеги не знают, что несчастный тип, о котором трубят газеты, – ее отец. Но я уверен, что, если бы они знали и заговорили с ней об этом, Матильда стойко держалась бы, мужественно защищая поведение, которое в глубине души осуждала, говоря себе при этом: «Мы семья, значит так нужно». Я люблю ее такой, какая она есть, со мной она вела себя потрясающе: я набил морду ее мужу, она по доброте одолжила мне все, что я просил, чтобы потом все потерять, чего же еще от нее требовать?
– Люси думает, что ты можешь рассчитывать на признание смягчающих обстоятельств, – поясняет она.
– Когда она тебе это сказала?
– Вчера вечером.
Я выдыхаю. Люси вернется. Я должен как-то с ней связаться.
– Я так сильно постарел?
– Ну что ты!
Этим все сказано.
Матильда рассказывает о матери: она грустит. Глубоко потрясена. Она вернется. Скоро, говорит она.
Полчаса прошло. Мы встаем, обнимаемся. И перед самым уходом:
– Я думаю, квартира продана. Мама тебе все скажет, когда придет.
Картина: я представляю себе нашу квартиру с расклеенными повсюду этикетками и десятки скептичных покупателей, которые расхаживают в молчании, с легким отвращением беря в руки то один, то другой предмет…
Меня это просто убивает.
Не долго мне пришлось ждать возвращения Фонтана.
Он никогда не появляется в одном и том же костюме. Напоминает меня самого в зените славы, когда у меня была работа. Хотя его костюм самого мерзкого, самого вульгарного синего цвета. Он наверняка стоит денег, но прежде всего от него несет безвкусием. Фонтана из тех, кто носит барсетки. Таково его представление об элегантности современного мужчины. Он выбирает свободную мягкую одежду – любит, чтобы ему было удобно. С его профессией одежда должна быть функциональной. Могу себе представить его в примерочной: вот он делает вид, что дает продавцу в морду, чтобы проверить, не жмут ли рукава, или что с размаху бьет того по яйцам, чтобы понять, не стесняют ли брюки тех движений, которые неразрывно связаны с родом его деятельности. Фонтана прагматик. Что меня в нем и пугает. Я разглядываю его костюм, чтобы чем-то заняться, потому что, если стану слишком внимательно смотреть на него, меня повергнет в ужас тот взгляд, которым он холодно за мной следит.
Я должен взять себя в руки. Мне едва-едва удалось выиграть первый раунд, но теперь, когда мы начали следующий, я должен знать, какие у него козыри. Было бы странно, если бы он пришел с пустыми руками. Не в его стиле. И мне придется реагировать быстро. Я стараюсь сосредоточиться. Молчу. Фонтана не улыбается.
– И еще раз: отличная работа, господин Деламбр.
Понимай: Деламбр, ты еще тот говнюк, но будь уверен, что ты дождешься. Я раздроблю тебе и вторую руку.
Я собираюсь с духом:
– Рад, что вам понравилось.
Голос выдает мою тревогу. Инстинктивно я отодвигаюсь вместе со стулом, чтобы он не смог до меня дотянуться.
– Особенно это понравилось моему клиенту. И мне тоже. В сущности, это понравилось всем.
Я ничего не говорю. Стараюсь улыбаться.
– Признаю, что вы изобретательны, – продолжает он. – Разумеется, никакого списка у вас не было. Мне потребовалось два дня, чтобы расспросить моего клиента. А программист, которому поручили перепроверить, заставил нас потерять еще часов двенадцать. А за это время вам удалось заинтересовать прессу вашей историей. И лишить меня возможности действовать. На данный момент.