Параллельно «Эксиаль» все же подтвердил мне, что я должен буду вернуть все деньги.
Вторым позитивным моментом накануне процесса стала резкая перемена в поведении «Фармацевтических перевозок». Сначала Люси подумала, что мой статус социального героя сделал их позицию морально затруднительной и они опасались провала в суде, но недавно мы выяснили истинную причину такого крутого виража: их главный свидетель Ромен внезапно ушел с предприятия и даже отказывался отвечать на настойчивые послания своего бывшего работодателя. Люси все разузнала. Ромен уехал в родную провинцию. Он вернулся к сельскому хозяйству. Сверкающие новые тракторы, обширные ирригационные проекты, – похоже, молодой человек вынашивал честолюбивые инвестиционные планы.
Несмотря на эти обнадеживающие сигналы, Люси все еще тревожилась.
Присяжные, по ее словам, всегда непредсказуемы.
Накануне начала процесса радио– и телеканалы вернулись к преступлениям, в которых меня обвиняли, и постоянно прокручивали архивные материалы. Я так настаивал, что Люси все-таки поделилась своим прогнозом: в лучшем случае она надеялась добиться восьми лет, из которых четыре – условно.
Мой калькулятор заработал и пришел в ужас. Всего получается четыре года тюрьмы, как ни крути.
Если б я уже не сидел, я б упал. Еще тридцать месяцев здесь! Даже если мне удастся сохранить свое место в отделении для Особо Важных, я так вымотан, что…
– Я умру!
Люси положила свою руку на мою:
– Ты не умрешь, папа. Ты потерпишь. Уверяю тебя, если все получится, это уже будет настоящее чудо.
Я сдерживаю слезы.
Три ночи я не сплю. Тридцать месяцев здесь! Почти три года… Я выйду старым, совсем старым.
В результате я появляюсь в зале заседаний с опущенными плечами и восковой кожей. Специально я этого не задумывал, но впечатление произвел скорее хорошее.
Присяжные были набраны из людей, с которыми я ежедневно сталкивался в метро в те времена, когда ходил на работу. Молодые, старые, мужчины, женщины. Но в качестве присяжных они вызывают во мне куда больше опасений. Пусть каждый из них поклялся принимать решения «не внимая ни гневу, ни ненависти, ни страху, ни привязанности, решая согласно с поводами обвинения и защиты и следуя своей совести и внутреннему убеждению с твердостью и беспристрастием, как следует честному и свободному человеку…» [32] , на душе у меня все равно неспокойно. Эти люди – как я, каждый себе на уме.
Я сразу же вижу, что весь мой мирок со мной.
Прежде всего, самые близкие, семья: Николь, красивая, как никогда, которая неотрывно смотрит на меня и незаметно делает знаки, выражающие уверенность. Матильда, одна, потому что муж не смог освободиться.
Чуть подальше – Шарль. Скорее всего, он одолжил костюм у лучше экипированного соседа, вот только сосед этот куда крупнее его. Он в нем тонет. Можно подумать, внутри его одежды гуляет ветер. Зная, что в зале заседаний выпить не удастся, он принял предупредительные меры относительно подзаправки. Я видел, как он идет сосредоточенным неверным шагом. Когда он поднял руку, чтобы послать мне свое индейское приветствие, то так резко потерял равновесие, что был вынужден ухватиться за спинку скамьи, на которую и рухнул. Он очень выразителен, Шарль. Любое обстоятельство он проживает изнутри, погружаясь в него целиком. Во время слушаний при каждом выступлении его лицо отражало всю гамму комментариев. Он истинный осциллограф происходящего. Часто он поворачивал голову ко мне, словно чинил мою машину и заверял, что пока все идет как надо.
Позади близких родственников расположилась родня более отдаленная. Фонтана, важный и серьезный, спокойно полирует ногти и на меня вообще не смотрит. Двое его коллег тоже здесь, молодая женщина с холодным взглядом, чье имя фигурирует в деле, ее зовут Ясмин, и араб, который вел допросы, Кадер. Они в списке свидетелей обвинения. Но прежде всего они здесь из-за меня. Из-за меня одного. Я должен бы чувствовать себя польщенным.
И еще журналисты, радио, телевидение. И представители моего издателя, где-то там, в зале, – они наверняка то и дело облизываются, предвкушая, какие тиражи принесет нам этот процесс.
И Люси, которую я сто лет не видел в мантии. В зале немало ее молодых коллег, которые, как и я, спрашивают себя, сколько же килограммов она потеряла за прошедший год.
К концу первого дня я перестаю понимать, почему Люси предсказала мне восемь лет. Послушать журналиста, который излагает по телевизору отчет о процессе, вся земля на моей стороне и приговор должен быть мягким. За исключением, естественно, генерального адвоката [33] . Вот уж действительно злобная гадюка. Никогда не упустит случая выказать свое враждебное ко мне отношение.
Это становится особенно заметно, когда показания дает эксперт-психиатр, который подчеркивает, что мое психическое состояние на момент совершения инкриминируемых мне деяний отмечено отдельными нарушениями, способными «привести к потере [моей] способности к здравым суждениям и контроля над [моими] действиями». Генеральный адвокат из него душу вынул. Он потрясает статьей 122-1 Уголовного кодекса и желает непременно подчеркнуть, что меня нельзя рассматривать как психически невменяемого. Эти дебаты выше моего разумения. А вот Люси вступает в поединок. Она много работала над этим аспектом дела, – по ее словам, это неврологическая сторона процесса. Между ней и генеральным адвокатом разгорается бурный спор, председательствующий призывает к порядку. Вечером журналист сдержанно замечает: «Сочтут ли присяжные мсье Деламбра ответственным за свои действия, на чем яростно настаивает генеральный адвокат? Или же человеком, чья способность к здравому суждению была, как утверждает его адвокат, серьезно подорвана депрессией? Мы узнаем это завтра вечером, по окончании дебатов».
Генеральный адвокат не пропускает ни одной детали. Он описывает страх пленников, как если бы он лично там присутствовал. В его устах этот захват заложников – настоящий форт Аламо [34] . Он вызывает в качестве свидетеля командира ББР, который осуществлял мой арест. Люси почти не вмешивается. Она рассчитывает на свидетельские показания.
По месту и почет.
Явление Александра Дорфмана во всей красе.
После той сенсационной пресс-конференции его выступления в суде ждали с большим нетерпением.
Я бросаю взгляд в сторону Фонтана, который благоговейно смотрит и слушает патрона.
Несколькими днями раньше я сказал ему:
– Предупреждаю, десять лимонов я за так не отдам! И пусть ваш клиент не надеется обойтись профсоюзным минимумом, вы меня слышите? За три миллиона я псих. За пять миллионов я славный малый. А за десять я святой! Именно так я смотрю на вещи, и можете это передать вашему папе римскому. На этот раз нечего разыгрывать из себя большую шишку, придется самому попотеть. За десять лимонов и реверанс с моей стороны, чтобы успокоить его административный совет, пусть подергает за ниточки, наш Великий Кормчий!