Это я несчастна, когда думаю о ней и о папе. Если бы я его не любила, то, наверно, возненавидела бы — как ненавижу маму.
Ох нет, на самом деле я вовсе ее не ненавижу.
Нет, ненавижу.
Но вот когда мы вместе идем за покупками, тут я определенно ее ненавижу. Нам почти всегда приходится посещать магазины, где продаются коллекции Мойи Аптон. Это у нее вроде тайного контроля. Девушки-продавщицы обычно догадываются, кто она, и начинают возбужденно шушукаться. Зачастую в магазине оказывается какая-нибудь богатая мамаша со своей ужасной, «миленькой», тщедушной дочерью, примеряющей последнюю модель Мойи Аптон; их представляют моей маме, и начинается страшный галдеж и писк. Иногда они уговаривают ее сделать глупейшую вещь на свете, например подписаться на ее же лейбле. Они бурно восхищаются моей мамой и при этом то и дело поглядывают на меня, словно никак не могут поверить, что у нее может быть такая дочь.
Иногда я хотела бы быть сиротой.
Мама вернулась на кухню в своем изящном спортивном костюме. Она помахала мне рукой с наманикюренными пальчиками и выбежала через заднюю дверь. Она похожа была на прилизанную стройную крыску, с аккуратно подбритыми усиками и блестящими глазами-бусинками. Знаю, на комплимент это не похоже. Но если бы меня втиснули в ее серый спортивный костюм, на ум мне пришло бы — нет, притопало бы — совсем другое животное. Ужасно сравнивать собственную мать с грызуном, но еще ужаснее знать, что она видит в тебе слона. И не только она. Множество людей, взглянув на меня, непременно скажут что-нибудь насчет толстокожих млекопитающих.
Пожалуй, это не так уж и обидно. Слоны умные животные. Говорят, у них необыкновенная память. Не хочу хвастать, но у меня память феноменальная. Я могу уже наизусть читать целые страницы из «Дневника» Анны.
Я дам его почитать Дарлинг, уверена, она тоже его полюбит. Управляясь со вторым скромным завтраком, я снова перечитала самые любимые места. (В глубине буфета я обнаружила Вандины запасы — куски сладкого пирога. Последнее время у нее почему-то пропал аппетит, но мой-то всегда при мне.) Потом записала еще кусочек в свой дневник. Ванда к этому времени уже встала и вошла, зевая и вздыхая.
— Что случилось, Ванда?
Она посмотрела на меня, передернула плечами и откинула с лица свои длинные мокрые волосы, окропив плечи мелким дождиком.
— Это из-за папы?
Она вскочила как ужаленная.
— Нет! О чем ты? А что это ты ешь — мой сладкий пирог? Сейчас же прекрати, толстушка! И при чем тут твой папа? С чего бы мне горевать из-за твоего папы?
Все ясно: определенно тут что-то связано с папой.
Она медленно выплыла из кухни, сказав, что идет сушить волосы. Я слышала, как она прошлепала наверх пошептаться с папой.
Пять минут спустя на кухню примчался папа, страшно взвинченный. Он щелкал пальцами, укоризненно цокал языком, потом завел всю эту туфту: мол, бедная Ванда, она так тоскует по дому. Видно, они меня за полную идиотку держат! Я ведь знаю, что происходит. И считаю их самих идиотами. Вандина подруга Сьюзи нравится папе куда больше, чем сама Ванда. Это же все могли видеть в новогодний вечер, даже Ванда. И о чем она думает, якшаясь с моим папой? Да он и ей-то в отцы годится!
Ничего я не понимаю в этих любовных делишках. Я, по крайней мере, не собираюсь делать из себя такую дуру. Как замечательно, что у Дарлинг нет бойфренда. И мне тоже он ни к чему.
Надеюсь, мы останемся подругами, даже когда вырастем, и, может быть, вместе снимем квартиру. Интересно, кем хочет стать Дарлинг, когда повзрослеет? Я-то, конечно, буду писательницей, как Анна Франк. Вот было бы здорово, если бы мои книги стали настоящими бестселлерами, тогда я не брала бы ни пенни у мамы и папы. Да, я сама буду зарабатывать деньги — много-много денег, — и тогда, даже если Дарлинг не найдет хорошо оплачиваемой работы, это будет совершенно не важно, потому что я могла бы сама платить за квартиру.
Если мои книги не будут хорошо продаваться, это, в сущности, не важно. Нас вполне устроит даже самая скромная квартирка. Например, в том же Латимере. Тогда вся семья Дарлинг сможет навещать нас каждый день. Не думаю, чтобы мне захотелось приглашать мою семейку. Даже папу. Ему район Латимер просто поперек горла.
Мы как раз ехали через Латимер после ланча. Мне было худо. Утром папа сказал, что мы пообедаем вместе, только вдвоем, там, где мне захочется. Я страшно обрадовалась, что он вдруг опять повеселел. Долго думала, стараясь припомнить самый лучший ресторан. Мне казалось, что папе понравится что-то необыкновенное, изысканное. Мне вспомнился тот симпатичный итальянский ресторан, где мы отмечали однажды мамин день рождения.
— Поедем в «Ла Террассу», — предложила я.
— О господи, Индия! — сердито воскликнул папа.
Это был самый неудачный выбор из всех возможных. Я не сообразила, что этот ресторан ужасно дорогой. Папа твердил об этом всю дорогу, то и дело спрашивал: «Нет, ты правда думаешь, что я набит деньгами? Я-то считал, что ты предложишь „Макдоналдс“, как все нормальные дети, или, на худой конец, „Экспресс-пиццу“, если захотелось пофасонить, но „Ла Террасса“ — это же просто курам на смех!» Но тем не менее, сказал он, мой выбор не обсуждается, и хорошо, и пусть, и отлично, — по крайней мере, никто не скажет, что он не способен сдержать данное слово. Я уже глотала слезы. Сказала, что вовсе не хотела ехать в «Ла Террассу» и действительно предпочитаю «Макдоналдс» — но папа уже закусил удила. Он повез меня в «Ла Террассу», и я заказала дежурное блюдо, надеясь, что оно самое дешевое. Это было спагетти с дарами моря, и выглядело оно ужасно — вареные червяки и слизни. Но я делала вид, что в жизни не ела ничего вкуснее. Сказала, что чудесно провела время. Благодарила папу за то, что он устроил мне такой праздник. Папа тоже ел очень много и выпил целую бутылку вина.
Я думала, мы оставим машину у ресторана и вернемся домой на такси, но папа открыл дверцу и жестом велел мне садиться. Я не знала, что делать. Понимала, что ему не следует садиться за руль после того, как он столько выпил (он выпил еще и бренди, пока я сражалась с тройной порцией мороженого), но я не посмела и пикнуть, боясь, что он опять разъярится. Теперь он повеселел. Сказал, что я его маленькая принцесса, девочка-номер-один в его жизни.
Итак, девочка-номер-один села в машину, сцепила пальцы и молилась. Папа вел машину довольно аккуратно и громко пел, пародируя арии Паваротти: «О, Террасса миа, как ты красива…» — и тому подобное. Я хохотала, как если бы считала его самым веселым и остроумным человеком на свете, а сама при этом не отрывала глаз от окна, так как мы ехали как раз через Латимер. Я высматривала Дарлинг. Мне ужасно хотелось рассказать о ней папе, но я понимала, что из этого ничего хорошего не выйдет.
Один мальчик внезапно оказался на своем скейтборде у самой нашей машины и едва успел увернуться, ударившись доской о наш бампер. Папа яростно затормозил и, выскочив из машины, стал орать на мальчишку. Тот не остался в долгу, только выражался куда грубее, а перед тем как убежать, сделал неприличный жест. Пока папа сердито осматривал чуть поцарапанную краску, мимо прошаркала миссис Уоткинс, соседка Нэн, а ее слабоумный взрослый сын плелся с ней рядом, раскачивая сумки от «Сайфуэя» [7] .