Справедливый укор, но вновь Солженицын путает жанр. Бродский не претендовал на роль пророка и был гением слова, но никак «не больше, чем поэт», никак не выше уровня художественной литературы. И все равно, трудно понять, как за двадцать лет на Западе Бродский не нашел времени для посещения Израиля, как отказался навестить родной Ленинград после падения СССР.
Можно также согласиться с Солженицыным, что склонность Бродского к западному христианству вызывает недоумение. «Запад! Запад Бродскому люб – и не только потому, что в нём господствует Нравственный Абсолют, и не только потому, что он основан на индивидуальности и приоритете частной жизни; хотя в приверженности к демократии Бродского не упрекнёшь: ни в чём не проявлена. Тут у него весьма глубокая правильная мысль: демократия несовместима ни с каким монотеизмом, в том числе и с христианским. «Демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства [политеизма] над Христианством». Приведенная цитата указывает на глубину понимания Бродским западных реалий. Он нашел словесное одеяние для идей, которые давно уже чужды западной политологии. Коли взнялся над уровнем демократии, каким поклонником Запада может считаться Бродский? Разве можно представить сегодня прозападничество без либерального идолопоклонства?
Бродский умел возвыситься над собственными представлениями. Ведь это он начал свою Нобелевскую лекцию в 1987 году с таких плоских слов: «Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно далеко – и в частности от Родины, ибо лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, – оказаться внезапно на этой трибуне – большая неловкость и испытание». Конечно, Нобелевская лекция Солженицына была монументальней и сильнее по духовному заряду.
Но Бродский перерос увлечение Западом. Вот бесценный и приведенный самим Солженицыным образ:
«Ветреный летний день.
Запахи нечистот
затмевают сирень.
Брюзжа, я брюзжу как тот,
кому застать повезло
уходящий во тьму
мир, где, делая зло,
мы знали еще – кому».
Будто услышал обращенные к нему слова Александра Мирзаяна:
Нет, я думать не смел на такую
загадывать карту —
Я озвучивал тех, чьи старанья
остались за кадром
У эпохи моей, что под клюквой
раскинула кущи,
У которой теперь барабаном
расплющило уши.
Что ей слух повернет – то ль беда,
то ли новая сказка?
Но не пой, не тянись за ансамблями
песни и пляски.
Только здешнюю боль не сменяй
на пустую свободу
И найди, сохрани этой жизни
щемящую ноту.
Солженицын пишет о прорицательности Пушкина. А что у Бродского?
Будущее черно,
но от людей, а не
от того, что оно
черным кажется мне.
Разве приход Барака Обамы к власти в США не вмещается в чувства и предчувствия в этом стихотворении о детских играх в Нью-Йорке, где «жилистый сорванец, / уличный херувим <…> / из рогатки в саду / целясь по воробью, / <…> убеждён – убью»?
А резкий стихотворный протест против самостийности Украины? Разве не предвосхитил Бродский события наших дней? В этом стихотворении Бродский был больше, чем поэтом:
Дорогой Карл XII, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
«время покажет Кузькину мать», руины,
кости посмертной радости с привкусом
Украины.
То не зелено-квитный, траченный
изотопом, —
жовто-блакытный реет над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам не надо.
Гой ты, рушник, карбованец, семечки
в полной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.
Скажем им, звонкой матерью паузы
медля строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога!
Ступайте от нас в жупане, не говоря —
в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть – так сообща,
путь выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может,
он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый,
битком набитый
кожаными углами и вековой обидой.
Не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба,
нам, подавись мы жмыхом и колобом,
не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коль и была
промежду.
Что ковыряться зря в рваных корнях
глаголом?
Вас родила земля, грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Это земля не дает вам, кавунам, покоя.
Ой да Левада-степь, краля, баштан, вареник!
Больше, поди, теряли – больше людей,
чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы
из глаза —
нет на нее указа, ждать до другого раза.
С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
Нет, не прошли мимо пытливого и чуткого взора Солженицына лучшие строфы поэзии Бродского. Местами он пытается перебороть физиологическую неприязнь к Бродскому, руководствуясь своим кредо «жить не по лжи», но затем снова плывет по течению своих недобрых чувствий. Не нравится ему Бродский. Как Василий Шульгин в его труде «Что нам в них не нравится», Солженицын не столько разбирает творчество поэта, сколько объясняет читателю, что ему в Бродском не нравится.
Эта линия берет верх и находит свой апогей в мощном ударе кастетом прямо в челюсть: «Но выше этого частного нежелания возвращаться в Россию облаком нависала, вероятно, сущностная отчуждённость Бродского от русской литературной традиции, исключая расхожие отголоски, оттуда выхваченные; чужесть мировоззренческой, духовной, интеллектуальной сути её – как в линии Толстого, так и в линии Достоевского – да и Ахматовой же, несмотря на столькое личное общение с ней. И ещё отдалённей и чужее казался ему внутренний дух русской истории».