Из груди‑то песня рвалась — Ваня и запел, я начал, де, жизнь в трущобах городских, и добрых, де, слов я не слыхал… Кто знал — подхватил.
Когда как следует выспались, — Ваня‑то дрых без просыпу целые сутки, — стали думать, что делать дальше. Решено было до дня состязаний, когда Соколину наконец выдадут замуж, оставаться в Деревне, а там видно будет… Про Змея порешили так: или он вправду был залетный, или это Мельников Пленко, но уж никак не Поток… После того как Кузнецов подмастерье выковал для посестримы новые конечности, подозревать его вот как не хотелось! Ну а то, что Чурила никакой не полузмей, а обычный человек, опять же Поток их и уверил. Ваня поспрошал девочку, как же, де, Кузнецов подмастерье умудрился сковать драгоценные части тела для Златыгорки без ведома Чурилы?! Ведь, небось, злой кузнец не одобрил бы! Стеша отвечала, что пусто было в кузне, да и в домовой пристройке тоже.
И на другой день, и на третий кузнец не объявился… Исчез бесследно.
Ребята мечтали, что негодяя (пускай он и не Змей) сыщут и посадят в тюрьму — хотя, кроме башни‑то, засадить его было некуда, а башня была покамесь занята. Да и участкового в Деревне что‑то не наблюдалось… Поток же, узнав предысторию поединка, и вовсе уверял, что кузнец только защищался, дескать, вынудила его девушка к таким действиям! Степанида Дымова перестала после этого с подмастерьем разговаривать. Самое странное, что и Златыгорка поддерживала его, дескать, да, сама я напросилася… Стеша высказывала предположение, что Чурила кинулся в реку да и утоп… Но Поток говорил, не такой, де, это человек, в реку кидаться не будет, да и с чего бы…
Он остался за кузнеца, а в подмастерья взял Златыгорку. Как‑то само собой это вышло. Посестрима‑то после передряги, которая с ней приключилась, стала сама не своя, говорит–говорит, посреди фразы замолкнет — и стоит с раскрытым ртом, хоть соловей с жаворонком залетай туда, хоть вся воронья стая! Или идет–идет — да остановится: станет в небо пялиться или травинку немудрящую разглядывать, а пуще всего полюбила на воду глядеть. Спустится к реке — и сидит смотрит, как вода течет. Час сидит, два сидит, руку свою серебряную окунет в течение — вода струится, пузырьки мелькают, мальки в руку тычутся… Вот Поток‑то и стал ее делом занимать — дескать, когда молотом‑то помашешь целый день, дак вся блажь пройдет! В самом деле, Златыгорка стала понемногу приходить в себя. Правда, птичкам в кузнице не очень нравилось. Соловей‑то ворчал, того, де, гляди, крылышки себе подпалишь, все перья сожжешь, станешь, де, голокожим, как бескрылые двуногие. А жаворлёночек жаловался на взмахи молота, не убережешься, де, ежели, — так и расшибет в блин! Поэтому во время ковки птахи сидели на кровле кузни — дожидались, когда Златыгорка домой пойдет.
А посестрима взяла вскоре новую привычку: не на водотечину глядеть, а на лицо Потока… Что уж она там увидала — непонятно. Красная от постоянной близости к огню морда детины казалась ребятам ничем не примечательной. Поднимет, скажем, Златыгорка клещами поковку с горна да и засмотрится на кузнеца — того ведь гляди уронит раскаленное докрасна лезвие будущего меча себе на ногу, одна‑то нога золотая, ей ничего не сделается, а другая‑то — простая ведь…
И могучая Златыгорка стала стесняться того, что похожа на лоскутную куклу, старалась прикрывать те места, на которых остались шрамы. Уж какая жара стояла в кузне, а девушка на шею шарф наматывала… Перед сном всякий раз поворачивалась к Стеше толстой спиной, спрашивала, нет ли там чего… Девочка, вздыхая, отвечала: новых, де, шрамов не прибавилось, но и старые, де, не исчезли.
— Влюбилась наша посестрима, — говорила Степанида Дымова, — а Поток‑то Соколину любит, вот что теперь делать?! А тут еще шрамы эти! Вот бы вывести их как‑нибудь! Помнится, вы там, у нас… говорили с Василисой Гордеевной про траву попутник, которая шрамы сводит, может, поищешь? Для Соколины‑то нашел травы, какие надо, чтоб разделить ее со Змеем, а для посестримы не стараешься… Ладно, присушку не хочешь делать, чтоб полюбил ее Поток, так давай попутник поищем…
— Да не знаю я, как он выглядит! — сердился Ваня.
Ребята шли по‑за Деревней, собирая чернику. Не в первый уж раз обсуждали они эту тему. Девочке очень хотелось устроить счастье посестримы, а Ваня, испытавший действие присушки на собственной шкуре, уверял, что приворот — дело очень опасное, не известно, чем обернется, как для той, так и для другой стороны… Ну а шрамы… Что шрамы?! Златыгорка что без них была хороша, что с ними, да и Потоку‑то наплевать на них, ежели полюбит кузнец — дак на шрамы‑то и не поглядит. Но девочка настаивала на своем. Дескать, мало, что ли, перенесла посестрима, ей сейчас только несчастной любви не хватает! А шрамы, де, лишают девушку уверенности в себе, а без уверенности кто ж ее полюбит… Ваня только глаза таращил, удивляясь таким рассуждениям.
Тут они увидели пастушонка, стадо мирно паслось, а Смеян полеживал по своей привычке на травке да в рожок наигрывал. Издали еще стал спрашивать, опять, де, что ли, травы ищете, кого‑то разделить хотите, дак ведь вроде уж разделили Соколину‑то со Змеем? Стеша и ляпнула, что думала, попутник, де, мы ищем, и не затем вовсе! А Смеян тут и говорит, знаю, де, я эту траву! Все наши знают. Хотите, сыщу вам ее? Стеша закивала, конечно, де, хотим, как не хотим! Некоторые‑то вот никак не могут ее найти — ни там, ни тут, ни на одном пути попутник им не попадается! Ваня хмыкнул. А Смеян, пощелкивая бичом, погнал свое стадо дальше, оглянулся и крикнул, ждите, де, обязательно добуду попутник!
— Да–да, — закивал досадливо Ваня, а после Стеше: — Жди, после дождичка в четверг получишь траву свою. Ребята принесли полно лукошко ягод, бабушка похвалила их и принялась рассказывать, что кто‑то, де, повадился потравы делать на пшеничных полях, топчет, ломает пашеничку да зерна–те лущит… Да не у кого‑нибудь, а у самого Колыбана! Его нивы–те сразу узнаешь, — с завистью говорила старуха, — широкие да раздольные, а пашеничка там самый смак! Небось, Змейко это Соколинин, — перешла на шепот бабушка Торопа, — прилетает мстить за то, что разделили его с девушкой. Небось, наведался как‑нибудь ночью к башенке‑то, — это уж беспременно, — а от Соколины теперь за версту несет злыми травами!.. Улетел, небось, несолоно хлебавши. Дак он теперь со злости‑то и не то еще сделает: вот помяните мое слово — подпалит урожай! Да и не у одного Колыбана загорится, а у всех…
— А вы не каркайте! — рассердилась десантница. Ване тоже стало не по себе — а вдруг вправду подпалит, и вся Деревня с голоду помрет… А кто будет виноват?.. Вот ведь ввязались — хоть и не по своей воле, да…
Тут оказалось, что весь этот рассказ только вступление, подводила бабушка Торопа к тому, что требует, де, их Колыбан к себе. Мальчик с девочкой переглянулись. Завернули в кузню за Златыгоркой, а Березай с хортом и Торопой без задержки отправились на Колыбаново подворье.
Как ребята и предполагали, старик велел хитромудрым гостям, которые не только разделили его дочь со Змеем, но оживили также растерзанную Мохнату Кочку, выследить того, кто мнет–ломает его пашеничку, вновь обещал хорошее вознаграждение, а ежели, дескать, поймаете нарушителя, кто бы он ни был, тогда награда возрастет вдвое. И опять дал понять, что отказа не потерпит… Ну и, конечно, дескать, на любую помощь с его стороны они могут рассчитывать. Что тут будешь делать!..