И кто-то, не выдержав
Медленной пытки,
Желал поскорее
Уйти в никуда.
Хулы и проклятья,
Стенанья, молитвы.
И вдруг капитан,
Обнаживши клинок,
Решил – пробил час
Искупительной битвы.
Пронзил свое тело
И кровью истек.
Застыв на мгновение,
Чудовище бури
Лишь смыло
Кровавую пену во мрак.
И каждый, кто был еще жив,
Сразу понял,
Что скоро и сам он
Погибнет вот так.
Почувствовав это,
Чудовище бури
Спешило прибрать
Свои жертвы скорей —
И вот из глубин
Появился тот самый —
Древнейший, мифический
Ужас морей!
Заметив его,
Все мы в удивлении
Серьезно решили,
Что это лишь сон.
Не может же статься
Таким невезенье!
Что вдруг повстречался нам
Именно он!
Слуга Посейдона,
Чудовищный кракен
Предстал перед нами
Громадной стеной.
На нашу погибель
В кошмарном дурмане
Его к нам послал
Повелитель морской.
Огромная туша,
Затмившая звезды,
Живая скала
На пути корабля.
Последний удар
Разрушительной мощи,
Застывшие лица,
Потом – темнота.
Что было в пучине,
И что было после,
Не помню сейчас —
Мои чувства во мгле.
Но я все же выжил,
И вот он – мой остров,
По воле судьбы
Предназначенный мне.
Вот – новая жизнь,
Не такая, как прежде.
Боюсь пустоты,
Слышу лишь тишину,
Но буду бороться,
Доверяясь надежде,
И выберусь точно,
И к дому дорогу найду!
– Ужас, ужас! – кричали одни. И призывали богов защитить их.
– Кошмар, кошмар! – вторили им другие, – это просто нелюди какие-то!
– Да, беспредел, – хмуро бубнили третьи.
– Да, ладно, нам-то какое дело? – пожимали плечами четвертые.
– В общем, ничего особенного, – лениво отвечали пятые.
– Хотелось бы и получше, – философски относились шестые, – но главное, дело сделано.
– Ну, что ж, пойдет! – утверждали седьмые.
– Почти что хорошо, – удовлетворенно вскидывали головы восьмые.
– Еще чуть-чуть, и все было бы так, как надо, – комментировали девятые.
– Чуть-чуть не дотянули до отлично, – рассуждали десятые.
– Молодцы, справились! – хвалили одиннадцатые.
– Отлично сработано, медали – за нами! – восторгались двенадцатые.
– Превосходно, весь цивилизованный мир вам аплодирует! – визжали самые главные.
О чем это? Да все о том же, об отношении. В частности, о какой-нибудь войне, например. Так сказать, виды с разных колоколен и в зависимости от угла зрения. Кого-то ужасают жертвы, а кто-то цинично рассуждает, что погибли только аборигены, а настоящие человеки, все как один, целехоньки и благоденствуют.
Всё мы это проходили сотни и тысячи раз, как, например, утверждение, что у индейцев нет души, поэтому можно им смело подбрасывать в деревни зараженные оспой одеяла. Или сделать имя вандалов нарицательным, только потому, что Рим с ними был не согласен в вопросах географии. Или объявить войну соседнему государству, потому что, видите ли, так хочет бог. А теперь даже бога не надо, можно ограничиться незамысловатым «I believe», и это всех устроит. Да, «ты виноват лишь в том…», что у меня есть пушка и снаряд.
Никогда не понимал фильмов ужасов. Одна моя хорошая знакомая их просто обожала и находила в их просмотре большое удовольствие. Я же нет. Наверное, уже тогда чувствовал, что можно так настроиться на силы, которые стоят позади этих телевизионных картинок, что мало не покажется. Да и так кругом хватает мрака и безысходности. К чему еще усугублять?
Много ужасов есть на свете белом, но есть один – особенный. Маскирующийся под нормальную жизнь. Он с виду не так ужасен и повсеместно распространен, и почему-то никто не воспринимает его именно, как ужас. Чем он и страшен, и непобедим.
Он скрыт в нас и очень нам знаком. И называется ужас безысходности среднего благополучия.
Его питательная среда неистощима. И с каждым годом становится все распространеннее и шире. Она захватывает все больше людей и приобщает их к своей серости. Она реализовывает их материальные мечты и ввергает в усталость. Она заражает скукой и однообразием. И единственное спасение – улететь куда-нибудь к солнцу и свету. Но почему же и там – на свету – нет покоя? Почему же хочется вернуться и поискать где-нибудь еще?
Опостылевшее солнце уже не привлекает, а жарит, и хочется забиться под сень гипермаркета с кондиционированным воздухом, а еще лучше, элитного бутика, чтобы облизывали. Но там вас, скорее, сначала измерят, оценят и прикинут – а что это этот нищеброд сюда приперся? – а потом уже, может быть, снизойдут.
Но мы не такие! Для посещения сего заведения мы оденемся в самые дорогие тряпки, чтобы не принимали за убогого. И покажем фигу продавцу и будем тыкать пальцем: «Человек, принеси!».
Таковы правила. Но зачем они мне? Почему я обязан, чтобы что-то купить, специально одеваться? Если в моем лице продавец, который живет на проценты, не смог разглядеть потенциального покупателя просто по факту, что я зашел к нему в магазин, то это проблема продавца. Он не получит моих денег – только и всего.
И зачем мне их правила, по которым я должен только лишь родиться, учиться, работать, прожигать жизнь в зависимости от наличия или отсутствия разнокалиберных денежных знаков, уйти на пенсию, если доживу, и умереть, разочаровавшись в мире и окружающих меня людях?
У меня есть свои правила – искать выход, победить ужас серой липкой убогой безысходности, когда все известно, и даже синематограф в формате 12-D уже не радует, но лишь навязывает симулякры.
И у меня есть свой резон не смотреть фильмы ужасов.
Картинка застывшего внизу профессора вдруг расплылась. Виртуальный сидящий на потолке профессор усилием воли оторвал виртуальный взгляд от себя настоящего и повернул виртуальную голову по направлению к голосу. И увидел такое, что мгновенно покрылся виртуальным потом, и его пробил виртуальный озноб.