– Лучше всего немедленно, так мне кажется, а вам? Мне очень жаль.
Каша подгорела, и я подала им пшеничные батончики «уитабикс». Они ели в непривычном для них молчании. После того как я составила тарелки в посудомоечную машину, чета Уиллоуби Д’Арби вручила мне шубку из леопарда и банкноту в пятьдесят фунтов.
– Это было crime passionnel? – спросила Летиция. – Если да, то суд может отнестись к вам снисходительно.
– Что такое crime passionnel?
– Это по-французски, милая. Означает: кокнуть лицо, с которым вы сошлись или намерены сойтись. Обыкновенно это происходит из-за того, что указанное лицо сходится с кем-то другим. Судебная практика у лягушатников учитывает тот факт, что, когда железы внутренней секреции находятся в крайнем возбуждении, здравый смысл у человека улетучивается и он склонен к несколько сумасбродным действиям.
– Да нет, ничего подобного, – возразила я. – И речи быть не могло о том, чтобы… сойтись.
– О боже, – сказала Летиция. – В таком случае я бы не стала сдаваться в полицию. А ты, Джерард?
– Жена! Ты предлагаешь мне поставить себя на место убийцы? Или ты забыла, что моя профессия и есть расследование убийства?
– Я только прошу тебя войти в положение бедной девочки.
– Я вхожу, вхожу. Но нельзя же все-таки спрашивать меня, что бы я сделал или куда бы пошел, если б вдруг я совершил убийство.
– Но я не…
– Надо полагать, я удрал бы в Шотландию и попросил бы убежища у моего старого друга Баффи в его замке на вершине холма. У него в низине парк на двадцать тысяч акров… и ров с водой. Наших стражей в синей форме видно было бы за три мили. Все проще простого: поднять мост, сделать вид, что все уехали за покупками, и сиди себе у камина в библиотеке с томиком Троллопа и со стаканом лучшего шотландского виски. Ну-с, Летиция, ты довольна? Вот что сделал бы я. Славный старина Баффи, такой порядочный малый.
– Муж, заткни пасть. Незачем Ковентри слушать про этого жуткого занюханного старого пьянчугу, которого ты называешь другом. Она торопится, правда, милая?
Я пожала им руки. Потом они оба поцеловали меня, я открыла дверь и двинулась в путь. Профессор вышел на крыльцо помахать мне на прощанье, а Летиция, будучи голой, осталась дома и махала, открыв крышку почтового ящика в двери.
Позднее осеннее солнце светило по-сумасшедшему, как напоказ: било в глаза, ослепляло шоферов, озаряло грязные окна. Я вспотела в своей леопардовой шубке. В парке на Расселл-сквер ярко пламенели в бодрящем воздухе деревья, и я бросила две фунтовые монеты на то место в траве, где я лежала под Лесли, у которого не хватало зубов.
В углу парка было маленькое кафе. Вокруг павильона среди деревьев стояло несколько столов и стульев. Все это было не похоже на Англию, напоминая скорее субботний день за границей, как я его себе представляла. Я заказала чашку кофе и поджаренную булочку и тут же вспомнила, что у меня есть только банкнота в пятьдесят фунтов.
– Полагаю, у вас вряд ли найдется разменять?.. – Я протянула купюру.
– Правильно полагаете, дама. Это вам не чайная в отеле «Риц». Я тут не богачей обслуживаю.
Я пошла туда, где минуту назад я бросила две фунтовые монеты, нашла их, одну подняла, вторую оставила на месте, вернулась в кафе и протянула монету человеку за прилавком.
– Господи, леди, ну и нюх у вас на денежки, а? – засмеялся он. – Прямо так и прыгают из травы к вам в руки.
Очень странное чувство я испытывала, сидя на солнце, покуривая сигарету, попивая кофе и сознавая, что мне никуда не надо идти и ничего не надо делать. И муж не торопит меня допивать поскорее и приниматься за дела. И дети не канючат, не раскачивают стол и не проливают кока-колу. Думаю, что это странное чувство и было счастьем.
А как только перед глазами всплывало лицо мертвого Джеральда Фокса, я тут же гнала прочь это видение.
Было всего лишь 10.30 утра, впереди простирался целый день. Я собиралась провести его как богатая женщина: купить туфли, проколоть уши, подобрать комнату в гостинице. А тем временем до чего же приятно было сидеть под деревьями и смотреть по сторонам. Я встала, когда солнце зашло за тучу. Человек за прилавком крикнул:
– Пока, ваша милость!
Я поплотнее запахнула шубку и вышла из парка.
– Что-нибудь в плане пятидесятых? – спросила продавщица в обувном магазине.
– Каких пятидесятых?
– Пятидесятые, то есть тысяча девятьсот пятидесятые, – сказала она, глядя на мой костюм и шубку. – Хотите вот эти, «смерть тараканам»? – И она показала мне остроносые туфли на тонких, как спицы, каблуках-гвоздиках.
– «Шпильки», – сказала я, – в мое время их называли «шпильками».
– Ваше время – это когда? – спросила она.
– Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой, – ответила я.
– Ах, так у вас не просто тоска по пятидесятым, да?
– Нет, я сама из пятидесятых. Покажите мне, пожалуйста, удобные сапоги, невысокие, до лодыжки. Такие, чтобы можно было бегать.
Я в восторге от сапожек. Смотрю на них не отрываясь и трогаю мягкую кожу. Мне нравится, что шнуровка плотно обхватывает ногу. Я могу пробежать в них десять миль, станцевать целый балет или взобраться на скалу.
– Я бы в них и пошла, – сообщила я девушке.
Она взяла пятидесятифунтовую банкноту, старые парусиновые тапки, а мне дала тридцать фунтов, один пенни и полиэтиленовый пакет, в котором лежали мои позорные старые тапки.
Сапоги настолько мягкие, что они уже приняли форму ног. Сквозь их кожу я словно вижу собственные стопы и едва заметные шишки у больших пальцев. Чудо что за сапожки. Я решила купить им тюбик черного гуталина. Эти сапожки спасут меня от тюрьмы, найдут мне работу и изменят всю жизнь.
– Руфь?
– Да.
– Это Ковентри!
– А, привет, Ков, как ты?
– Прекрасно, а ты?
– У меня живот болел, думаю, из-за сомнительного цыпленка. Но сейчас все в порядке. Как Дерек, дети?
– Не знаю.
– Почему?
– Я ведь не дома.
– Не дома?
– Нет, я в Лондоне. Разве Сидни тебе не говорил? – Что не говорил?
– У меня кое-какие неприятности.
– Попалась в магазине самообслуживания?
– Нет. Так он тебе не сказал?
– Ты что, ушла от Дерека?
– Поверить не могу, что он тебе не сказал.
– У тебя рак, ты в больнице?
– Нет.