Мать Ковентри карикатурно поджала губы и ничего не сказала. Она не одобряла Лондон. Средства массовой информации уже просветили ее: Лондон населен лишь немытыми, помешанными на наркотиках «поп-звездами» и мерзкими коммунистами, заседающими в местных советах. Правда, там жила и королева, но от всей этой нечисти ее ограждали высокая стена и служба безопасности.
Она убрала со стола и затем принялась за трудоемкое дело – мытье посуды. Каждая миска, тарелка, чашка, блюдце, нож, вилка, ложка и рюмка для яйца мылись, трижды ополаскивались, а потом до блеска натирались стерильным посудным полотенцем, прежде чем отправиться в буфет, где ежедневно проводилась дезинфекция.
Родители Ковентри ни разу не обсуждали убийство Джеральда Фокса и причастность их дочери к злодеянию. Ошарашенной женщине-полицейскому, присланной их расспросить, они заявили, что они «люди чистоплотные», простыни и полотенца меняют каждый день, «а не каждую неделю, как некоторые грязнули». Когда мать Ковентри спросили, была ли у ее дочери связь с Джеральдом Фоксом, та в ответ сказала:
– Мне пяти бутылок дезинфекции едва хватает на неделю, правда, отец?
Отец Ковентри в подтверждение кивнул, и женщина из полиции сдалась и покинула стерильно чистый дом.
Когда Хлебная Пила убирала последнюю безупречную ложку в ящик, где не было ни единой крошечки, в дверь позвонили, и она услышала голоса внуков, бестолково ссорящихся на пороге. Они всегда приезжали в воскресенье утром. В этом было большое неудобство.
– Спроси, а уж потом бери мои вещи, Мэри.
– Да заткнись ты, подумаешь – шарф.
Прежде чем открыть дверь, Хлебная Пила подошла к буфету и вынула два полиэтиленовых пакета для обуви внуков. Дети уже стояли в одних носках, когда она отодвинула засовы, отомкнула врезные замки и сняла с двери цепочки.
– Привет, ба. Мама в Лондоне.
Хлебная Пила заметила, что ногти у Джона черные и неровные. Они вызвали у нее физическое отвращение.
– Мы собираемся ее искать, – сказала Мэри, заталкивая туфли в полиэтиленовый мешок, протянутый ей бабушкой.
– Н-да, барышня, не очень-то вы жаловали обувной крем «Черри Блоссом», а? – сказала Хлебная Пила, разглядывая сквозь пакет поцарапанные туфли Мэри.
Дети неслышно прошли в комнату и сели на диван, затянутый полиэтиленовой пленкой. Теннисный Мяч вскочил на ноги и приветствовал их:
– Так, значит, она в Лондоне.
– Да, и мы туда отправляемся, – сказал Джон.
– Направляемся, – сказала Мэри, – направляемся в Лондон.
– От, – сказал Джон.
– На, – возразила Мэри.
– Не елозьте так по дивану, – сказал их маленький толстенький, похожий на теннисный мячик дедушка. – Вы же мнете пленку.
Через открытую дверь кухни было видно, как бабушка яростно начищает их грязные и уже потому греховные туфли.
Все то время, пока торчавший член Сидни опадал, инспектор Слай не терял времени: он тупо и тщетно нажимал на рычажки телефона. Спустя двадцать секунд он пришел к выводу, что Сидни положил трубку. Слай опустил свою и приказал юному салаге в форме вызвать машину и шофера. Он едет в Лондон, заявил Скай.
Он позвонил Дереку домой. Знал ли Дерек о каких-либо друзьях или родственниках жены, которые живут в Лондоне? Дерек говорил (и думал) о Лондоне так, будто он столь же далек и недоступен, как Сатурн. Нет, в Лондоне они не бывали никогда. И не знают в Лондоне ни души.
Инспектор Слай сказал, что едет туда завтра, «если позволит погода».
У него это звучало так, будто транспортировать его будет свора ездовых собак, запряженных в нагруженные провизией сани. Он дал понять, что поездка будет исполнена опасностей, что все четыре стихии – воздух, земля, вода и огонь – ополчатся на него. В каком-то смысле он был прав. Шоссе М-1 требовало – и получало – человеческие жертвы каждый божий день.
Затем Слай позвонил жене и приказал ей собрать маленький чемоданчик. Он «смыкает кольцо вокруг Ковентри Дейкин» и «может отсутствовать какое-то время». Услышав последнее сообщение, жена Слая стала ликующе размахивать свободной рукой, точно клинком, однако постаралась, чтобы голос ее не выдал. Двуличие уже стало ее второй натурой.
Она вышла за Слая двадцать семь лет назад, когда он был курсантом полицейского училища и имел идеалы, а она была машинисткой и имела приличную зарплату. На ее глазах муж превратился в варвара. Это все из-за уголовников, с которыми он якшается, полагала она. Миссис Слай пошла в чуланчик при кухне и принялась гладить необъятные хлопчатобумажные рубашки мужа.
Инспектор сыскной полиции Слай готовился к завтрашнему дню. Он сложил в портфель документы, дискеты и пачки фотографий, на которых Ковентри танцевала, купалась и копала землю; позировала с новорожденными детьми на руках; крутила обруч «хулахуп»; сидела на коврике в парке, жмурясь от солнца; чистила картошку; меняла пеленку; читала «Дейли миррор» на скамейке в сквере. Ковентри с Мэри, с Джоном; Ковентри в брюках, в шортах, в пальто, в летних платьях и, наконец, Ковентри, целящаяся из пистолета прямо в объектив, та самая фотография, которую Слай отобрал для использования ее, как он выражался, в «масс-медиа».
– Джефри вон там. – Додо указала на группу деревьев в отдалении.
Мы были за городом, стояли на кладбище. Над нами сурово нависала темная церковь. Поросшие лишайником надгробные камни кренились под самыми невероятными углами. Мы направились по высокой влажной траве к могиле Джефа. Он лежал под плитой розовато-серого мрамора; над могилой явно потрудился художник.
Надпись на надгробии гласила:
Здесь лежит Джеф, он был мужем Додо.
Она его любила.
Родился 1946, умер 1985.
Рядом с надгробием стояла бутылка из-под кока-колы. На дне было около дюйма воды, в ней плавали жуки.
– Бутылка из-под кока-колы? – вырвалось у меня.
– Деревенские крадут вазы, – ответила До-до. – Джеф бы не возражал: у него было потрясающее чувство юмора.
Она привезла с собой букетик фрезий, поставила цветы в бутылку, долго возилась, поправляя их, наконец, удовлетворенная, водрузила бутылку в самом центре плиты и зашагала прочь. Я догнала ее лишь у разросшейся тисовой изгороди, которая обрамляла дорожку к кладбищенским воротам. Она улыбнулась и сказала:
– Ну вот, могилу мужа посетили, теперь – встречать самолет брата.
Лондонское такси, на котором мы приехали, ждало нас за воротами, в узком проулке. Шофер с подозрением оглядывал деревья и поля. Вид у него был такой, словно с ним вот-вот случится внезапный приступ агорафобии [25] . Мы выманили его из города только тем, что показали много двадцатифунтовых купюр. Лицо его слегка посветлело, когда Додо сказала: