– А как же Детлеф? – сухо спросила я.
– Мы будем видеться по выходным.
– И тебе этого достаточно?
– Конечно.
– И он тоже будет не против?
– По-твоему, я должна у него спрашивать?
– Браво, Христа! – одобрила мама.
– У тебя устарелые понятия! – бросил отец.
Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась – засмеют.
И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.
* * *
Во вторник интриганка должна была съездить к себе за вещами.
А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души – свой уголок, где можно спокойно мечтать.
Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.
Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены – интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду книги.
И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы – никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.
«Какой у тебя узкий мирок, какие ничтожные беды – стыдись! Подумай о тех, у кого нет и не было своей комнаты! И потом, Христа научит тебя жизни, а это многого стоит!» – ругала я себя.
Бесполезно: разумные доводы не приносили утешения.
В среду вечером захватчица вторглась в мои владения с огромным пакетом, не предвещавшим ничего хорошего. Так и оказалось: сначала оттуда было извлечено дикое количество тряпок, потом – гетто-бластер с набором компакт-дисков, от одних названий которых мне стало плохо – это, значит, ее любимые вещи! – и, в довершение кошмара, постеры.
– Вот теперь у тебя будет комната, как у нормальной девчонки! – сказала Христа с довольным видом.
Для начала она украсила стены попсовыми физиономиями, которых до той поры я имела счастье не знать. Теперь я буду лицезреть их каждый день. На будущее я дала себе слово при первой же возможности выбросить из головы их имена.
Потом пространство моей комнаты огласили тошнотворные завывания с мещански-пошленькими словами. А для полноты картины Христа и сама стала подпевать.
Начало было многообещающим.
Христа имела обыкновение, не дослушав один альбом, ставить другой. Это усугубляло муку: когда она выключала диск, обычно на середине песни, я каждый раз начинала робко надеяться, что ей, возможно, наконец надоел этот грохот, – увы, она тут же запускала новый вокальный перл, и после первых же тактов я сожалела о предыдущем, но силилась найти в нем достоинства, представляя себе, каков будет следующий.
– Нравится? – спросила Христа после получаса непрерывной пытки.
Вопрос показался мне издевательским. С каких это пор палачи интересовались мнением жертв?
Неужели я смогу так чудовищно солгать? Смогла.
– Очень! Особенно немецкий рок, – с ужасом услышала я собственный голос.
Из всего того, чем Христа терзала мой слух, хуже всего, бесспорно, был немецкий рок. Выходит, я такая мазохистка, что нарочно выбираю самое для себя омерзительное? Нет, тут скорее было другое. Во-первых, если уж слушать пакость, так самую отборную – лучше сразу нырнуть на дно, чем постыдно барахтаться на поверхности. А во-вторых, при всем безобразии немецкого рока у него было огромное преимущество перед шедеврами французских менестрелей: тут я, по крайней мере, не понимала слов.
– Ага! Немецкий рок – это супер! – загорелась Христа. – Мы с Детлефом тоже от него балдеем!
И она врубила на всю катушку шлягер с миленьким названием «So schrecklich» [12] . «Лучше не скажешь», – подумала я. Что могло стрястись с немецкой культурой, давшей миру гениальнейших композиторов, чтобы тевтонская муза докатилась до такого убожества? А любовь Христы и Детлефа, если она протекает под аккомпанемент этих убийственно идиотических песнопений, уж наверное имеет мало общего с высотами Лоэнгрина.
В дверь робко постучали. Это папа.
– Привет, Франсуа! – Христа расплылась до ушей. – Как дела?
Я никак не могла привыкнуть к тому, что она звала моих родителей по именам и на «ты».
– Спасибо, нормально. Извини, нельзя ли сделать немножко потише?
– Конечно, – сказала Христа и убавила громкость. – Это я специально для Бланш, она ужасно любит эту музыку.
– А-а! – протянул папа, посмотрел на меня с сожалением и ушел.
Выходит, мало того, что я должна была насиловать свой слух, так я же еще оказывалась главным изувером в глазах окружающих.
В университете Христа активней прежнего сводила меня со своими приятелями. И мне уж было не отвертеться.
– Я теперь живу у Бланш. Ей тоже шестнадцать лет, как и мне.
– А тебе шестнадцать, Христа? – спросил один студент.
– Ну да.
– На вид больше.
– Зато Бланш на вид ровно столько, сколько есть, верно?
– Угу, – кивнул парень, которому явно было плевать на мой вид. – А как это ты ухитрилась в шестнадцать лет поступить в университет, а, Христа?
– Ну, мне в жизни пришлось несладко. Так что все время хотелось поскорее вырасти, встать на ноги и вырваться, понимаешь?
Меня ужасно злила ее манера вставлять свои «понимаешь?» в самые простые фразы, как будто глубокий смысл ее слов мог ускользнуть от собеседника.
– Ага, – отозвался ее приятель.
– Ты молодчина, – сказал другой, длинноволосый.
– А с Бланш – другой коленкор, – не унималась Христа. – У нее отец с матерью учителя, и она всегда прилежно занималась. А потом, у нее до меня никогда не было подружек. Вот она от скуки и стала отличницей.
Балбесы жалостливо усмехнулись.