— Очень красочно, — говорит он.
— Ничего красочного, — возражает Бен. — Просто место.
В голосе Бена ясно слышится претенциозная простота.
Внезапно Эйвак, Соломенное Чучелко, сидящее на полу, подает голос.
— Здесь масса потенциала, — говорит он. — Здесь действительно масса потенциала. Правда? Или нет? — Грустно закатив глаза, он смотрит прямо в лицо Паркеру. — Мы помогаем Беваку, — продолжает Эйвак. — Мы помогаем Беваку срывать здесь кафель и штукатурку. Бевак собирается проделать с этим местом уйму всякой всячины, потому что здесь масса потенциала. Мы собираемся сорвать штукатурку вот зде-е-е-есь, а потом вот зде-е-е-есь, на этой стене, положить кирпичи. Белые кирпичи. Мы собираемся покрасить их белой краской. Я не говорю, что это масса всего. Я не говорю, что это уйма всего. Но важнее всего знать, что ты собираешься сделать, а затем и впрямь что-нибудь с этим сделать, и за счет этого вроде как улучшиться, понимаете?
— Остынь, — говорит Бен.
Паркеру все это явно кажется очень скверным. Внезапно Паркер поворачивается к Джейваку и говорит:
— Итак, он декоратор интерьера. А ты чем занимаешься?
— Никакой я не декоратор интерьера, — возражает Эйвак. — У меня просто есть ремесло.
— Я работник социальной сферы, — говорит Джейвак, и его физиономия снова начинает расплываться в улыбке.
— И где именно ты в этой социальной сфере работаешь? — спрашивает Паркер.
— Ну, это вроде как «Старшие братья», — отвечает Джейвак. — Знаете «Старших братьев»?
Он очень серьезно об этом говорит, глядя на Паркера с предельно открытым лицом, так что тому остается только кивнуть.
— Да, — говорит Паркер. — Знаю.
— В общем, это вроде как они, — продолжает Джейвак, — вот только… только… — Тут его голос становится каким-то очень далеким, и он поворачивает голову туда, где раньше была каминная доска, — только все совсем по-другому. Мы работаем с пожилыми людьми. Просто сказать не могу, как у нас все по-другому.
— Никакой я не декоратор интерьера, — упорствует Эйвак. — Не хочу, чтобы вы думали, будто я декоратор интерьера. Мы не собираемся творить здесь никаких чудес. Это, знаете ли, не самое великое здание в мире. Я хочу сказать, все это, надо думать, чертовски очевидно. Но я хочу сказать, не то чтобы я всем этим и дальше собираюсь заниматься… просто так получается, что у меня по этому поводу такие ощущения.
— Кто же ты тогда, если не декоратор интерьера? — спрашивает Джейвак у Эйвака.
— Ты имеешь в виду, чем я занимаюсь? — уточняет Эйвак.
— Точно, — подтверждает Джейвак.
— Это очень важный вопрос, — говорит Эйвак, — и я думаю, что он насчет этого прав.
— А ты и правда чем-то занимаешься?
— Да.
— Кто-нибудь, спросите у Эйвака, чем именно он занимается, — предлагает Джейвак.
— Я меня есть ремесло, — говорит Эйвак. — Я бондарь. Я делаю бочки. Бочки, бочки и бочки. Но вы, вероятно, думаете, что я шучу.
Тут Паркер поворачивается к Бену. И на этот раз его голос впервые звучит предельно сурово.
— А ты чем занимаешься? — спрашивает он у Бена. — Мне бы очень хотелось узнать!
— А ты чем занимаешься? — откликается Бен. — Чем ты занимаешься прямо сейчас?
— Послушай, — говорит Паркер, — мне наплевать на то, что тебе охота выпендриться перед этими…
Бен сует руку в старую жестянку из-под чая и вытаскивает оттуда веревочку, на которую нанизаны сушеные фиги. Сушеные фиги — один из самых претенциозных продуктов в Нижнем Ист-Сайде, вместе с украинской колбасой. Затем Бен отворачивается от отца и спрашивает у меня:
— Хотите фигу?
Я мотаю головой, что, мол, не хочу, но даже этот жест почему-то кажется глупым.
— Ты намерен меня послушать? — спрашивает Паркер.
— Фиги вам очень понравятся, — заверяет меня Эйвак, — вот только они слишком сытные. Понимаете, что я имею в виду?
— Да-да. — вступает в беседу Джейвак, — порой хочется быть голодным. Понимаете? Предположим, вам хочется быть голодным, а вы вовсе не голодны. Тогда вам захочется проголодаться, понимаете? Вам просто захочется снова быть голодным. Хорошенько об этом подумайте. Вы этого хотите. Вам хочется снова быть голодным, но время не терпит.
— Сушеная фига все портит, — говорит Эйвак.
— В точку! — соглашается Джейвак.
Мне становится не по себе от этого диалога.
— Ты намерен меня послушать? — опять спрашивает Паркер у сына.
— Конечно, — откликается тот. — Давай поговорим. Что нового? Есть ли вообще в жизни что-нибудь новое?
Такое впечатление, словно бы Паркер сдувается внутри своего честерфилда. Вот он — в самой гуще хлопников, дрейфует среди всевозможного мусора, пока на кухне пылают конфорки.
Паркер поворачивается ко мне.
— Извини, — говорит он и опять поворачивается к Бену: — Ладно, мы уходим.
— Хорошо, — откликается Бен.
— Еще только одно, — говорит Паркер. — Как по-твоему, что мне… — Не закончив фразы, он молча поворачивается и направляется к двери. Но потом вдруг останавливается и опять резко разворачивается: — Как по-твоему, что мне сказать твоей матери?
— В смысле? — недоумевает Бен.
— Есть у тебя для нее какие-нибудь слова?
— Например?
— Знаешь, она опять за тебя молилась.
— Ты что, шутишь?
— Нет, это правда, — говорит Паркер. — Мама опять за тебя молилась. Я слышал, как она молилась в спальне. Глаза ее были крепко зажмурены, вот так, и она стояла на коленях. Мама при этом говорила что-то вроде следующего: «Всевышний Господь, направь и защити моего Бена, где бы он сегодня вечером ни оказался. Помнишь ли ты, Господи, как мой милый Бен в раннем детстве вставал передо мной по утрам, чтобы я могла поцеловать его в лобик? Помнишь ли ты, о Господи, золотое обещание этого ребенка, моего Бена?» В общем, сам понимаешь, Бевак, все в таком духе. Я совсем не хочу тебя смущать.
— Это было предельно остроумно, — говорит сын.
— Так как, по-твоему, что мне ей сказать? — спрашивает Паркер.
— Почему бы тебе просто отсюда не уйти? — откликается Бен.
— Знаешь, Бевак, сегодня вечером мы все опустимся на колени и станем молиться, — говорит Паркер. — Пока, Бевак.
В коридоре, окруженный живой картиной из жидкой грязи, Паркер вдруг начинает хихикать.
— Кажется, я знаю, что собираюсь сказать Реджине, — говорит он. — Я собираюсь сказать ей, что Бен стал буйным религиозным фанатиком. Что, когда мы туда добрались, он стоял на коленях в кататоническом трансе.
— Слушай, я не понял, что ты говорил насчет того, что сегодня вечером все опустятся на колени в молитве?