Толкнул, дверь не открывалась, черный мешок застрял на пути. Валерий нажал сильнее, что-то затрещало, посыпались картины. Гусеницы, жуки — всякая гадость. Нечаянно наступил, хрустнуло, взметнулась пыль. Чертыхаясь, стал засовывать все обратно в пакет. «Выбросить надумала, молодец, давно пора!»
— Ладушка, ты дома?
Тишина. Глянул: ботинки, куртка на месте. Прошел на кухню, немытая посуда так и стоит с утра, вздрогнул, похолодел — пустые блистеры. «Ксанакс — ерунда!» — мелькнуло, но не утешило. Рванул в комнату, упал на колени, потрогал — жива! Должно бы отпустить, но ни фига подобного. Валерий сидел на полу, будто оглушенный. Лада мерно дышала, слегка улыбаясь во сне, как раньше, очень давно.
«"Полечил" называется! Дурак, идиот! Хорошо хоть лекарство безобидное, дозировка маленькая. А если бы… что-то другое? Не следил за ней, за покой цеплялся! Вот и получи!» Хотелось выть, кричать, разбить что-нибудь. Волна душила, проклятья не помогали, со злостью ударил в стену, по смеющейся кошачьей рожице.
В другой комнате захныкал младенец. Валерий побежал, схватил сынишку, начал неловко трясти, тот еще громче запищал. Сообразил: покормить надо. Держа малыша левой рукой, начал споласкивать кипятком бутылочку, обжег пальцы, выругался. Как все сложно! Кефир в печке створожился, перегрел. Не начинать же заново, бешено встряхнул, сунул Тошке.
Потом испугался, что Ладу давно не слышно. Посмотрел, все в порядке: спит, улыбается. Валерий вдруг ощутил: у него теперь на руках двое — жена и сын. Присмотрелся к малышу повнимательнее. Большие серые глаза разбегаются в разные стороны, ресницы черные, непомерно длинные, как в рекламе туши. «Ты должен был быть красивым!» Стало жаль остро, до кома в горле, именно несостоявшейся красы или просто отец никогда так подолгу не прижимал к груди маленькое теплое тельце. «Не уберег! Ох, уж этот старый козел!» Накатило бешенство. Валерий дернулся, бутылка выпала и покатилась по полу, брызгая остатками кефира.
Отчаяние нужно было остановить, не дать ему власти. Высказаться, избавиться, освободиться. Чтобы не быть кругом виноватым, найти кого-нибудь хуже себя. Дед… Взглянуть в его бесстыжую рожу. Пусть не забывает о том, что натворил. «Непробиваемый, безмозглый чурбан, давно я тебя не видел!»
После зимы дворик диспансера отталкивал нищетой и заброшенностью. Голые деревья, как черные каракули. Гнилые прошлогодние листья, смешанные с грязью клочки побуревшей травы. Дорожка с выпавшими плитками, словно «пазл» без половины фрагментов. Здание от сырости пошло пятнами. Валерий осмотрелся. На скамейке у серого бетонного забора курили несколько потрепанных мужичков неопределенного возраста. Явно больные! Засаленные куртки, вытянутые на коленях треники.
— Не подскажете, Лугова где найти?
— Здесь я! Не узнал! Ха-ха, богатым буду!
Валерий растерялся: прямо напротив него сидел дед. Прямой, бодрый, лицо округлилось, морщины частично разгладились. На вид крепенький старичок лет семидесяти, не больше.
— Что, на славу потрудились твои докторишки?!
Внук не сразу смог переварить столь разительную перемену. Возникшая в первый момент радость, врачебная гордость за явный успех спутала все карты.
Петр Константинович махнул рукой, приятели молча стали подниматься.
— Садись, внучок! Никак, опять ругаться пришел? Сейчас уже голыми руками не возьмешь, силенок-то поприбавилось. Подлечили, сам видишь! А сынок твой как, тоже здоров, небось?
Прежняя злость вернулась, и будто не бывало благости. Появилась обида: почему старый хрыч поправился, а малыш нет? Вывалил все, что накипело. Ничего не скрывал, медтермины не выбрасывал.
— Что-то сути не пойму! По-русски можешь?
— Не доходит? Изволь: «осиновое полено» теперь у нас! И все из-за тебя! — выкрикнул Валерий, и самого покоробило. Как можно было так обозвать теплое живое существо, что еще днем прижимал к груди!
— М-да, «бревно» такое тебе не по силенкам. Хреново вышло. Что за молодежь пошла, тепличные, избалованные, чуть ветерок подует, вымрете на фиг! А Ладка твоя с собой кончать удумала, дура! Все бабы таковы, конечно, но от иных хоть толк есть, а от твоей геморрой один. Ни детей нормально рожать, ни работать, ничего не может. Да и сама ни кожи, ни рожи.
Валерий рассвирепел, вскочил.
— Если хочешь, бей! Я бы не стеснялся!
— Да пошел ты!
Он шлепал по весенней грязи, кляня деда на все лады и себя за глупую откровенность.
Старик, криво улыбаясь, проводил взглядом разъяренного внука, потом закурил, выдохнул струйку дыма в безоблачное синее небо. Даже эта прозрачная синева показалась обманом, каверзой. Саму мысль о добром боге он отметал, словно насмешку. Черт — другое дело, но злой рок ближе, без бутафорских рогов и копыт. Здесь Петр Константинович не сомневался, доказательств хоть отбавляй. Он упорно творил себе темный и несуразный мир, а авторство приписывал судьбе. Все было не так с самого детства, с того момента, как осознал себя.
Валерка и не догадывался, сколь весело, бесшабашно жил его дед! И неинтересно ему старческие разглагольствования слушать, да и мы такие были, и его, дурака, то же ждет. И вздрогнул, осознав: «Не ждет! Некому будет его слушать и списывать в утиль, не будет потомков — и все». Будут таскаться со своим «поленцем», никого больше не родят, и пресечется род. Петра Константиновича возмутило, что не будет продолжения у него, такого необыкновенного. Это ли не злой рок?! Здравый смысл (и откуда он только взялся) нагло влез: «Сам ты виноват, разгильдяй безмозглый!»
— Раз так, вину заглажу, меня не очень легко остановить! — расхорохорился, будто в молодости, и собрался показать «кузькину мать» самой судьбе.
Футбольное поле краем врезалось в синее небо. Трава короткая, сочно-зеленая, до привкуса сладости. Навстречу бежал сильный ловкий мальчишка лет десяти. Это ее сын! Мяч летел на Ладу, и не мяч вовсе, а солнечный зайчик. Свет головокружительно радостный, как в детстве. Зажмурилась, медленно открыла глаза.
Яркий утренний лучик пробивался сквозь пыльные шторы. Лежала на диване в гостиной, по серому потолку разбегались трещинки, из вазы на шкафу тянула когти колючая ветка боярышника. Откинула шерстистый плед (и откуда он взялся?), села, задумалась… Дом, пыль, пустота, тоска, таблетки… Но ощущение счастья из сна все еще реальнее разбросанных по столу блистеров. Неужели она собиралась умереть?! Нет, ни за что! Просто накатило, навалилось все.
Шорох, кто-то встрепенулся на кресле. Валерка! Джинсы, свитер, сам весь заспанный, помятый, серо-зеленый. Как он здесь оказался? Дошло, наконец: «Утро!»
— Сколько я спала?
— Долго. Как ты?
Взял за руку, сел рядом, заглянул в глаза:
— Ты больше не будешь? Обещаешь? Как же мы без тебя…
Таким мягким Лада его почти не помнила, сонливость мешала разрыдаться.